У нас и сейчас негусто с местами, где могут провести время старшие школьники. Но в те времена их не было вовсе. Вот и стояли мы, как два столбика, у платформы Новая, мерзли-леденели и все разговаривали, разговаривали…
Однажды, когда подходили к станции, Дима хлопнул меня по плечу (в те времена он стал уже повыше меня), повлек в сторону и довольно громогласно спросил:
— Ну, пропустим по одной?
Идущая сзади немолодая пара так на нас посмотрела!
Пропустить тогда было одним из многочисленных эвфемизмов к слову выпить. С тех пор наши провожания получили кодовое наименование «Пропустим по одной». Когда было не очень холодно или ветрено, мы поднимались на пешеходный мост, протянувшийся над станцией, и разговаривали там. Имелась дополнительная интрига: чья электричка придет раньше. Обычно, если была моя, я, несмотря на то что мы уже пропустили по одной, соглашался еще пропустить и ее проигнорировать.
Иногда я приезжал к Диме в гости на «Октябрьское поле» (приятеля у себя дома почему-то не помню). У него (в отличие от меня) имелось почти богатство: катушечный магнитофон «Комета» и запись целых восьми песен «Битлз», а также рок-опера «Иисус Христос — суперзвезда». Мы сидели в его комнате (квартира была коммунальная) на подоконнике и разговаривали под аккомпанемент магнитофона.
С некоторых пор у нас появился третий спутник в наших вечерних возвращениях из Энергетического института. Его звали Миша Б-н, и его характерной особенностью являлось то, что он был весь маленький: маленькие ножки с тридцать восьмым размером обуви, маленькие ручки с тонкими пальчиками — и очень красиво закинутая, важная, если не сказать, высокомерная, красивая головка. Миша очень неплохо, как тогда говорили, рубил или рассекал задачи по физике с математикой — пожалуй, даже быстрее и ловчее, чем я или Дима. А еще он интересовался и музыкой, и книгами, и стихами; посоветовал нам почитать и даже принес «Маленького принца». А потом мы с ним вдвоем ехали на электричке домой: Миша жил по той же ветке, в Люберцах.
Новый год Миша пригласил нас отпраздновать у себя дома. Это был первый Новый год в моей жизни, что я встречал без родителей; первый с выпивкой; первый с друзьями и девочками.
В то время тридцать первого работали все и всегда. Я сидел один дома и не мог дождаться, как тогда говорили, сабантуя или сейшен. И в итоге прискакал на встречу, когда еще темнеть не начало. У Миши в Люберцах была двухкомнатная «хрущевка» на первом этаже. Кухня маленькая, комнаты смежные. Но в те времена любая отдельная квартира воспринималась как богатство.
Как ни рано я приехал к Мише, там уже были девочки — тоже наши, из физматшколы, трое: светленькая, черненькая и пухленькая.
Я недавно встречался с ними — после более чем тридцатипятилетнего перерыва. И как-то они все, на мой взгляд, улучшились. Несмотря на то что теперь они все три уже бабушки. Бывает такое — человек, как хороший коньяк, с возрастом только настаивается, наливается соком. Так и эти три имели нынче вид самый преуспевающий.
А тогда, тридцать первого декабря семьдесят четвертого года, мы все устраивали по лекалам больших: девочки резали салаты; мальчишки бегали за хлебом и приносили выпивку. Вскоре явился Дима Р-в, тоже не выдержав одиночества на своем «Октябрьском поле». Начал рассказывать, сразу стал центром внимания:
— Эти ваши Люберцы просто какой-то полюс холода, антарктическая станция «Восток»! Выхожу я из дому у себя на Народного Ополчения: тепло, солнышко светит, птички щебечут, вот-вот почки распустятся! Приезжаю на «Ждановскую», сажусь в триста сорок шестой автобус — все стемнело, нахмурилось, снежинки срываются. А приехал в Люберцы, вышел из автобуса — тут снег, буран, метель, холодина! Как вы здесь живете?!
Все хохотали. Девчонки особенно.
Пили мы какую-то самодельную настойку, пытались курить. Светилась гирлянда на елке, затеплились две или три свечи. Завели танцы под (опять-таки!) вертушку. Заголосил вокально-инструментальный ансамбль «Цветы»:
Звездочка моя ясная,
Как ты от меня далека.
Я сделал шаг и пригласил на танец сидевшую в кресле светленькую.
— Нет, спасибо, извини, — сказала она.
А потом — черт возьми! — она взяла и пошла танцевать медленный танец с Димой! Ошеломленный и ошарашенный, я опустился в кресло, где только что сидела она. Довольно обиженно и непонимающе я смотрел на нее в объятиях друга. А оказавшись ко мне лицом, она, ясно артикулируя, но совершенно беззвучно произнесла какую-то фразу. Тогда я не понял — или не захотел понять, что она сказала. Теперь не сомневаюсь ни минуты, что это было.
Она сказала тогда: «Я — люблю — его».
О том вся ее дальнейшая жизнь свидетельствовала. Светленькая два раза была замужем, но первого сына назвала — Димой.
Прошло тридцать пять лет. Наш Дима Р-в лежал в госпитале, откуда уже не вышел, мы с ним перезванивались по мобильным. В палату к нему не пускали — в госпитале был объявлен карантин. И вот однажды друг мне стал рассказывать — легкое отношение к жизни и остроумие он сохранил до конца:
— Позвонила тут мне, — и назвал имя светленькой. — Мне многие звонят, расспрашивают, как я, что. Хотят навестить. Я им всем говорю: с гостеванием ничего не получится, в госпитале карантин, ко мне даже сестрицу мою, когда она из Нижнего приезжала, не пустили. Некоторые говорят: да ладно, мы проберемся — но не пробираются. Так и светленькая сказала: пробьюсь. Ну, думаю, тем же закончится. Никто еще не проникал. И вдруг, раз — я лежу тихо-мирно на койке, и она является. И, как всегда: пирожков принесла, бульона, компота.
— Везет же тебе! — вырвалось у меня от сердца.
— Ага, везет! — горько посетовал Дима, и то был едва ли не единственный раз, когда он попенял на свою болезнь. — В чем же это, интересно?
— Тебя, вон, девушка навещает, которая формально тебе никто. Не мать, не жена, не сестра.
— Хочешь, поменяемся?
— Не сейчас, — отказался я. — Чуть позже.
— То-то.
И в тот же день мне позвонила светленькая:
— Я была у Димки.
— Как ты туда попала?
— Ты же знаешь, что у нас сегодня деньги решают все.
— Как он тебе?
— Ох, Сережка. Плохо.
До тех пор я имел информацию исключительно из уст Димы. А тот беспечально говорил, со слов докторов, что с его болезнью живут двадцать лет, от нее не умирают, и он скоро выпишется, только ему поднимут гемоглобинчик… Но светленькая сказала мне в трубку:
— Все, Сережка. Сделать ничего нельзя.
Комок мгновенно подкатил к горлу, и вскипели слезы.
— Костного мозга у него, считай, уже нет. И селезенка отказала. Он живет только на переливаниях крови.
Я больше ни слова ей не смог вымолвить. И почти две недели не звонил Димке. Боялся, что меня выдаст голос.
