Я видел, как я закрыл глаза и как-то сразу весь одеревенел. Мое лицо посерело, осунулось, скулы заострились, потом кожа на лбу разгладилась и стала гладкой, как пергамент. Я задыхался. Сделав короткий судорожный вздох, я поперхнулся – в нос ударило смердящим трупным запахом. Через секунду на меня смотрела мертвая голова, почти такая же, что на моей кожаной куртке.
Меня душил ужас. Уже совершенно ничего не соображая, я нащупал в бардачке разводной ключ и со всего размаха шарахнул им по зеркалу. Оно разлетелось вдребезги, и я… проснулся.
Перед глазами по-прежнему стоял белый череп с бездонно-пустыми глазницами.
Нет! Сгинь! Пропади!
Я бился на кровати в судорогах, еще до конца не осознав, что со мной и где я, как вдруг меня пронзила одна мысль. Я понял, что Соня никогда ко мне не придет, потому что ее больше нет.
Я сел. Дрожащей рукой ухватился за стакан с водой. От звука клацающих об стекло зубов меня затрясло еще сильней. Голова раскалывалась пополам, тупой ноющей болью отдавалось в затылке. Все кончено.
Меня еще колотило в ознобе, когда я вышел в коридор. Свет горел только над столом дежурной сестры. Варвара спала, тяжело навалившись грудью на стол. Я на цыпочках прошел мимо нее.
Из отделения я выскочил незаметно. Мой вид – пижама и больничные тапки без задников – меня нисколько не смущал.
Как ни тяжело мне было, но я все равно бежал, непрестанно сплевывая слюну, обильно подкрашенную сгустками крови. Я замедлял темп только тогда, когда меня начинало колоть иглой в правый бок так больно, что не было сил продохнуть.
Вот и знакомый колодец двора. Заветная дверь с голубиной лапкой. Я рванул дверь на себя, пронзительно заскрежетала пружина, от стального звука которой у меня по телу побежали мурашки. Секунду я раздумывал – войти или нет, а потом сделал первый шаг.
Я был внешне спокоен, только вот как-то надсадно ныло в груди. Про это говорят, будто кошки на душе скребут. Только, правда, разве про это можно точно сказать, когда тебе попросту не хочется жить.
Я медленно поднимался по лестнице, машинально читая все, что было намалевано на обшарпанных стенах. В тот первый раз, когда обрубили свет, я даже не заметил, что на них что-то есть. А теперь вот увидел, и надписи сами бросались в глаза.
Я подумал, а вдруг и Соня что-нибудь написала на них. И потому, поднимаясь по ступеням, начал читать. Я читал, беззвучно шевеля губами, и медленно поднимался.
Когда дядя Леша открыл мне дверь, я увидел зеркало, завешенное темной тканью. Все было понятно без слов. Дядя Леша был трезв и гладко выбрит, в белой рубашке и глаженых брюках. Я даже не сразу его узнал. Так он изменился. Постарел, что ли, подумал я. Он посмотрел на меня печальными глазами и сказал:
– Нет больше нашей Сони.
Потом он рассказал мне, как все случилось. Мы сидели на кухне, два абсолютно чужих и одновременно родных человека. Говорил он, а я слушал.
Соня разбилась на мотоцикле. Она еще была жива, когда вспыхнул разлившийся из бака бензин. Соня горела живьем, не по-человечески дико вопила, взывая о помощи, но никто ей не помог. Все испугались и сбежали, точно крысы. И та сволочь, с кем она поехала прокатиться на этом проклятом мотоцикле, тоже сбежал. И теперь опять гоняет по улицам на своем мотоцикле. Уже, правда, другом – новом. Ведь старый сгорел. Вместе с Соней. Вот что мне рассказал дядя Леша.
Я вышел во двор, когда окончательно рассвело. Задрав голову, я посмотрел вверх через дырку колодца. Надо мной висел четко очерченный срезом крыши ясно-голубой четырехгранник утреннего неба. Я поразился его фантастической чистоте. Ни одного облачка.
Я стоял как вкопанный посреди двора, не в силах сделать ни шага. Так я устал.
– Черт бы меня побрал, – прошептал я, почувствовав, как на глаза наворачиваются слезы. Я заставил задавить в себе волну нахлынувшей слабости. Все. С этим покончено. Навсегда.
И тут меня обуяло бешенство, да такое, что самому стало страшно. Я подбежал к здоровенному колу, неизвестно зачем вбитому посреди двора, и попытался его выдернуть. Кол, забитый намертво, не поддался. От злости за свою никчемность и беспомощность я до боли стиснул зубы и заревел, точно бешеный зверь, сделал еще одну попытку, сдирая кожу с рук и ломая ногти. И он поддался.
Я еще ничего не решил для себя, как тут до меня донесся странный звук, похожий на гудение пчелы, с каждой секундой он разрастался все сильней. Вскоре я явственно узнал в нем рокот мотоциклов. Они были без глушителей. Рокеры, черт их дери.
Когда я вышел на середину улицы с колом наперевес, она была еще пуста. Во мне клокотала ярость, требуя немедленной расправы. Ну что ж, успокоил себя я, хотя бы одного из этой банды я сегодня угроблю. О том, что будет со мной, я не думал. Мне было все равно.
Они выскочили из-за угла, ослепив меня сонмищем горящих фар. Я шагнул навстречу первому, мчащемуся с бешеной скоростью прямо на меня, – я видел его зловещий черный с забралом шлем и как он судорожно жмет на газ, выжимая из своего стального коня все, что возможно. Когда я поднял над головой кол и, спружинив, изо всех сил бросил его в рокера, я успел услышать, как сработали тормоза, и потом меня сбили…
Я оказался крепким парнем. Меня, что называется, собрали по кусочкам. Врачи поначалу думали, что я врежу дуба. Но я выкарабкался. Правда, я сам был этому не рад. С полгода я молчал, ни с кем не говорил, но потом отошел. Все проходит в жизни. Даже боль, если к ней привыкаешь.
…Когда я еду на работу и вижу где-нибудь на стене дома, или на телефонной будке, или на кресле в автобусе жирно размалеванный краской, или тонко нацарапанный иглой, или вкривь и вкось написанный шариковой ручкой хорошо знакомый литер HMR – я ничего не вспоминаю. Для меня эти буквы когда-то были священными символами, но теперь я смотрю на них, не видя их. Совсем как на огромные кумачовые лозунги на фасадах наших домов.
И только ночью я иногда просыпаюсь от того, что слышу душераздирающий вопль Сони, от которого до утра звенит кровь в ушах. Я еще долго после этого лежу на спине с открытыми и сухими глазами и неотрывно гляжу в мертвенно-белый потолок.
Поселок Хями, западный берег Нахимовского озера, 1988
Рок-н-ролльщик
История для кино
Ленинград. Начало 70-х годов XX века. Двадцатилетний коренной ленинградец по прозвищу «Вилли» четвертый год учится (точнее, мучится) на офицера-подводника. Правда, романтика будущей подводной службы ему не чужда. Бывший нахимовец, получивший по окончании училища диплом военного переводчика, в военно-морской «системе» оказался в силу семейных традиций (его отец – капитан 1-го ранга в запасе, отдавший флоту более тридцати лет). Ему, единственному ребенку, при рождении предназначено стать военным, вот и «запихнули» в Нахимовское: «Будешь офицером флота. И точка!» Отец хоть и любит сына, но видит в нем самого себя, не считаясь с тем, что тот тянется к музыке. «Опять „балалайку“ включил» – это он про гитарные упражнения своего отпрыска. Мать и вовсе мнит сына непутевым.
