– Оси-иновая, – простонал Киллер, дослушав. – Особый агент НКВД доктор Ван Хельсинг против главного вампира России Льва Троцкого! Уже завтра во всех кинотеатрах страны!
Дон сердито фыркнул и пририсовал Киллеру на картонке развевающийся плащ.
– Не знаю, как называется эта нечисть, но что покруче Жеводанского оборотня – ежу понятно. Ты вообще представляешь, сколько людей он уморил? Графу Дракуле и не снилось.
– Все они там хороши были, – буркнул Киллер, почти перестав ржать. – Что, серьезно, осиновая? И лезвие серебряное?..
– Серьезно. Ты сходи, сходи в школьный музей. – Дон сунул ему в руки рисованную на картонке афишу: «Впервые на экране! Леон Ван Киллер: победитель Мракобеса!» – Звезда Голливуда.
Киллер показательно утер слезу умиления и прижал афишу к груди.
– Я подарю тебе моего десятого Оскара, друг! – и снова совершенно неприлично заржал.
Дон – следом. Думать о серьезном не хотелось, да вообще думать не хотелось.
Киллер, отсмеявшись, снял со стены и с гордо-заговорщицким видом подал Дону тяжеленькое трехрядное ожерелье из пуль.
– Такого в вашем музее нет. Стопудово. Смотри, вот тут гравировка, крест и буквы…
Пули скреплялись джутовой веревкой. И, судя по виду и весу, были серебряными. Перебирая пули и показывая Дону особо выдающиеся, Киллер рассказывал, что вот эту, по легенде, вытащили из шкуры Жеводанского людоеда, а вот эта – смотри, интересная чеканка, правда? – испанская, от ведьм. Дон соглашался, что чеканка интересная, а потом они душевно ржали дуэтом, представляя озадаченное лицо охотника, на которого выходит оборотень в ожерелье из серебряных пуль и спрашивает: почему ленточка на шляпе не синяя, что, не уважаешь?
К этому моменту из духовки уже отчаянно пахло жареным мясом, а еще две бутылки чешского дожидались в холодильнике. Надо было срочно освобождать им место в организме, и Дон, пока Киллер тыкал мясо вилкой, пошел искать заветную дверцу.
Она нашлась в маленьком холле, совсем рядом со входной дверью, правда, почему-то была замаскирована под обычную стенную панель. Конечно, насчет обычной Дон малость того, преувеличил. Хоть они с матерью и не считали копейки, но отделывать коридор натуральным резным деревом себе позволить не могли. А тут… Вся квартира, хоть и небольшая, была сделана, прямо скажем, офигительно. Все натуральное, начиная с теплого каменного пола и заканчивая кожаной обивкой дивана. Даже занавески, похожие на морские водоросли, и те были сделаны из волокна вроде пальмового.
Поискав рядом с дверью выключатель, Дон его не нашел, и решил, что здесь все совсем круто: свет зажигается, когда входишь. Умный дом. Так что он толкнул дверку, вошел – на свою беду, продолжая разглядывать витраж над дверью в студию, – и чуть не покатился кувырком вниз по лестнице. Едва успел схватиться за что-то металлическое, выступающее…
– Ты чего, Дон? – на порог выскочил Киллер, глянул на ругающегося Дона и заржал. Гнусно, перегибаясь пополам и тыча в него пальцем.
Дон тоже заржал. Тоже гнусно, сгибаясь от избытка ржания и тыча пальцем уже в Киллера, немыслимо смешного в завязанном на поясе кухонном полотенце как в фартуке.
Оторжавшись, Киллер объяснил, что это не та дверь. Планировка дурацкая, такая только в Питере и бывает. Туалет с ванной примыкают к спальне, а это – ход в подвал, старый ход, потайной. Смотри, как сделан! И повел Дона вниз по винтовой лестнице, впрямь старой, каменной. По дороге продолжал объяснять, что квартира прямо над магазином, второй же этаж, поэтому лестница такая длинная. Похоже, подвал тоже не прямо под магазином, а еще ниже, под первым подвалом. Папин друг тут хранит всякую ерунду, у него до черта ерунды, и еще вино, там стеллажи такие, винные, как в Лиможском замке.
На замке Киллер запнулся, словно был в чем-то не уверен.
Надо бы расспросить подробнее, подумал Дон, но потом. Сейчас они уже спустились в подвал, темный, холодный и сырой, как и положено порядочным подвалам. И откуда-то слышался плеск воды.
– Свет здесь, слева, – сказал Киллер, и зажег лампочку. Древнюю сорокаваттную лампочку на шнуре, без абажура. – Ничего интересного, если не открывать коробки.
Коробок было много, целые штабеля. Упакованные в брезент и пленку, заклеенные и завязанные веревками, кое-какие с почтовыми штемпелями и наклейками, разного размера и формы, эти коробки громоздились у правой стены. А у левой в самом деле был винный стеллаж с пыльными бутылками. Дон удивился. Вино же нельзя хранить в сырости, оно портится. Правда, куда больше, чем винные стеллажи, его удивил колодец прямо посреди подвала. Круглый, из плотно подогнанных каменных блоков, причем камни были разные: и гранит, и бут, и куски базальта, и песчаник, даже желтый крымский ракушечник. Никакой крышки у колодца не было, так что Дон туда заглянул.
На дне плескалась вода. Черная, маслянисто-блестящая. А по стенке колодца – такой же пестро-каменной – спускалась ржавая металлическая лестница. Судя по вытертой, почти блестящей середине перекладин, ей пользовались, и довольно регулярно.
– Понятия не имею, – снова ответил Киллер на невысказанный вопрос. – Про колодец отец ничего не говорил. Я туда не лазил, не полезу…
– …и мне не советуешь, – закончил за него Дон и выпрямился. – Нет уж. К водяным в гости меня не тянет. Там холодно и мокро!
Кивнув, Киллер пошарил по стеллажу и вынул оттуда пыльную бутыль с пожелтевшей этикеткой. Посмотрел ее на просвет, еще раз кивнул и пошел наверх, оставив Дону почетную обязанность тушить свет.
Вино оказалось красным, терпко-сладковатым и дивно вкусным. А мясо из духовки так вообще мечта поэта. А Киллер еще и рассказал пару баек про отцовских друзей-историков, и Дон – про господ художников. И когда половина мяса была героически спрятана в холодильник до завтра, а вино выпито, на часах – напольных, с гирями и мелодичным боем, – откуда-то взялась половина первого. Зато плед был теплым и мягким, влетающий в открытое окно ветер неожиданно пах свежестью и рекой вместо городского смога, а Киллер под боком сопел сонно и уютно.
Прям не Леон, а Матильда, подумал Дон, подтянул под голову еще одну подушку и тоже уснул.
Еще одно отступление, почти лирическое
Темно.
Тихо.
Только где-то очень далеко капает вода: кап, кап, кап. Чуть реже и чуть тише, чем стучит сердце.
Стены теряются в темноте, и кажется, что никаких стен здесь нет вовсе. И света нет и не будет. Никогда.
То есть это так кажется, а на самом-то деле утро наступит, наверняка, только надо его дождаться, совсем немного дождаться… Сколько времени? Сколько я тут? Два часа? Или три? А может, уже неделю?..
Или – год?
Или там, вовне, нет ничего, а я всегда был тут, всю жизнь брожу среди этих банок, бутылок, витрин…
Угол. Кажется, угол. Кажется, стеклянный. Холодный. Влажный. Поблескивает.
