Нормальную, современную, совершенно пустую Университетскую набережную. Вон Адмиралтейство на другом берегу Невы, справа собор…
Словно в ответ ее мыслям ударил колокол, и звон поплыл над темной водой. А звону отозвался плеск.
Громкий, ритмичный. Неправильный. Река так не плещет. Только если весла…
Весла? Рыбак на рассветной Неве? Чушь какая, не может тут быть рыбака…
Виола покрепче сжала песий загривок и, почти забыв про больную ногу, подошла к самому парапету, перегнулась – взглянуть. И ахнула.
Совсем близко к парапету плыла гондола. Самая настоящая венецианская гондола, только не современная, а старинная, как на картинах. И гондольер был – как на картине, в старинной одежде, будто случайно заплыл с венецианского карнавала. На мысль о карнавале наводила не только одежда, но и маска: самая настоящая баута.
Захотелось ущипнуть себя за руку, чтобы убедиться – это все сон. Ладно разрушенные дома. Мало ли что могло в темноте померещиться, даже этот… с рыбьими глазами… тоже наверняка просто показался.
Но гондольер-то явно был реальным! Таким же реальным, как асфальт под ногами, как звук шин за спиной и туристический лайнер у причала на той стороне Невы.
Мимо Виолы прошуршали шаги. Легкие, игривые и абсолютно тут неуместные.
Она обернулась.
Позади по-прежнему расстилалось пустое шоссе, если не считать первых машин, летящих куда-то по своим утренним надобностям. Четырехрядное. На километр в обе стороны.
Теперь шаги слышались от реки.
Виола обернулась снова. И увидела ее – Коломбину! Ослепительно-яркая Коломбина в украшенной хрусталем и синими перьями полумаске шла вниз по лестнице, к самой воде. Вот чуть повернула голову, подмигнула Виоле, приложила палец к губам – к явно накрашенным губам.
Уф. Не галлюцинация. С чего бы галлюцинации красить губы? И не сон: во сне не бывает настолько холодно и не болит подвернутая щиколотка. И чихать не хочется.
Наверное, местные ролевики развлекаются с утра пораньше, пока некому их обсмеять.
И ладно. Просит Коломбина не приставать – не будем приставать. Домой надо. Срочно!..
Подумала – и осталась на месте. Любопытство, как известно, не порок. Холодно, конечно, до стука зубов, но простуда Виоле и так уже обеспечена, а когда еще такое увидишь?
Неудержимое воображение немедленно подсказало, что за серенаду будет петь этот гондольер: «А ты стоишь на берегу в синем платье…»
Непременно голосом Трофима!
Коломбина тихонько, словно колокольчик прозвенел, рассмеялась. А гондольер в самом деле запел про синее платье голосом Трофима:
– И, распахнув свои шальные объятья, ласкает нас морской прибой-бой-бой… – И почему-то очень обиженно посмотрел на Виолу.
Черный пес рядом фыркнул и боднул ее головой: иди, не отвлекай людей.
Виола послушалась. В самом деле, нехорошо мешать. Да и холодно до ужаса, и в носу хлюпает, а в горле першит. Сейчас бы горячего молока с медом и корицей, как делает Франсуа! И булочек, мягких свежих булочек!
Она брела наперерез редким машинам, держась за холку черного пса, а перед глазами так и стояли эти булочки, и красный колпачок, и даже слышался сердито-укоризненный голос старого лютена:
– Как же так, мадемуазель Виола, в такую сырость – и в тапочках!..
Внезапно стало так зябко и жалко Франсуа, который за нее беспокоится, и булочки, без нее наверняка уже остывшие. Она хлюпнула носом… и едва не упала, натолкнувшись на что-то… на кого-то…
– О-ла-ла, мадемуазель, вы совсем замерзли! – сказали таким родным и знакомым голосом, а красный колпачок обиженно закачался прямо перед ее носом. – Что я скажу мессиру Жану?!
«Франсуа! Я выбралась! Наконец-то!» – хотелось крикнуть ей, но от облегчения Виола разрыдалась, обняв старика и уткнувшись в его пахнущую ванилью и лавандой макушку.
А он поглаживал ее по спине, бормотал что-то утешительное, и пустая набережная вместе с далекой песней гондольера растворялась, таяла в теплом молочном тумане… и было так хорошо, тепло и спокойно, кто-то мохнатый и горячий сопел рядом, привалившись к ее боку…
Сначала сопел, а потом стал прыгать, и трясти ее за плечо, чего-то требовать и звать странным и неправильным именем…
– Киллер, да просыпайся ты! Киллер!..
Отступление внеочередное: соната для мизантропа с пирожными
Франческо ненавидел собак.
Первую собаку он убил, когда ему было семь: борзая сука цапнула его за руку, когда он взял посмотреть новорожденного щенка. Он приказал псарю забить ее палкой, а самого псаря – выпороть.
С тех пор он особенно берег руки – самое важное для музыканта! – и держался подальше от любых блохастых тварей – слишком тупы и зубасты. Те, что поумнее, отвечали взаимностью и заблаговременно прятались. А совсем тупые – рисковали подойти поближе и всегда за это платили.
Всегда.
Все, кроме этого проклятого пса!
Франческо бы с наслаждением утопил этого пса, если бы смог.
Но он не мог.
Бессилие Франческо ненавидел еще больше, чем собак, и особенно ненавидел его в последние полгода. С тех пор, как погибла его Виола, его судьба, его дыхание… с ней он был восхитительно живым, ее он любил, боготворил, ради нее готов был на все…
Но она умерла. Проклятый старый ящер, чья ложь погубила ее! Если бы Морена не врал, Виола не отдалась бы в чужие руки, и ему бы не пришлось разбить ее.
О, Виола…
Но ты обманула его, ты отомстила, ты вернешься ко мне, mia bella! Ты любишь меня, я знаю, я видел это в твоих глазах.
Сегодня. Только что. Я почти коснулся тебя!..
Франческо снова закрыл глаза, пытаясь вернуться туда, где его жизнь и любовь бродила по закоулкам мертвого города, не в силах выбраться сама. Он должен ей помочь! Как он мог усомниться в ней? Ее любовь преодолела смерть, она воскресла, чтобы вернуться к нему, чтобы быть с ним, и им помешал какой-то грязный пес! Отшвырнул его, самого Франческо Канову, графа ди Милано, словно какого-то безродного попрошайку!
Проклятье!
Франческо вскочил с кресла, оттолкнул стеклянный столик – тот упал и рассыпался осколками – и с ненавистью оглядел всю эту жалкую, безвкусную халупу. Взгляд зацепился за собаку на картине – гнусная, бездарная мазня!
В пекло эту мерзость!
Подобрав один из осколков столика, он подошел к мазне и принялся ее вдумчиво резать: вдоль, поперек, снова вдоль…
На двенадцатом надрезе гнев ушел, оставив после себя привычную пустоту.
Прислушавшись к себе и не услышав ровным счетом ничего, Франческо растянул губы в улыбке. Надо чаще тренироваться, а то сегодня синьорита Виола, похоже, испугалась. Глупышка. Она пока просто не поняла, что он не сердится на нее. Что он счастлив ее возвращению. Ей он простит все что угодно, даже любовь к собакам. Даже сам ей подарит щенка, лишь бы она была рядом!
