А когда очнулся, сказал, показывая в сторону: «Там лиген зольдатен… там есть вода, вассер, порошок…» Она, поняв просьбу, отправилась на поиски и вскоре принесла какие-то брикеты со спрессованными кубиками. Он жестом показал ей, что нужно сделать. Она нашла железную коробку от консервов, налила воду и бросила туда кубики. Вода зашипела, и она испугалась. А немец засмеялся и показал: дай сюда, – но не мог держать импровизированную кружку. Она приставила к его губам шипучку, и он жадно выпил. И предложил, чтобы она тоже пила еще чуть шипящую воду: «Дийзэ газ-вассер, газ-вода…» Откуда ей было знать, что и в этом проявлялась забота командования о своих солдатах; оказывается, эта газировка спасала немцев от бактерий, обеззараживая воду, при том, что все немецкие солдаты пили норму – 1 л 200 г ежедневно.
Затем он представился, его звали Пауль, и был гауптман Пауль командиром пехотной роты. Он подсказал где, в какой стороне лежит убитый солдат, у которого в ранце есть ветчина и сухари. Она, переставшая бояться мертвецов, принесла, и они поужинали… Клава постелила шинели убитых немецких солдат и уснула рядом с Паулем; страх, недоверие исчезли. Просыпаясь, она слышала, как на небольшой высоте пролетали на задание «По-2», как бороздили небо ночные сполохи и как где-то далеко раздавались отрывочные короткие канонады. Не находя успокоения, в привычной тревоге, она вновь и вновь утыкалась носом во влажную тяжелую материю, не могущую как следует согреть два измученных тела в холодную осеннюю ночь 1943 года.
А наутро она проснулась от звуков работающих двигателей. Страха не было, он исчез из ее тела, из ее сознания, уступив место спокойствию, обреченной уверенности и целительному безразличию. Она разбудила Пауля и сказала: едут. Он показал-попросил: достань «люггер», постреляй в воздух, это едет наш бронетранспортер. Если боишься, убегай, как только увидишь немецких солдат. Она сказала: я уже ничего не боюсь, но стрелять не буду, а позову их. Это был наилучший вариант. На одиночные выстрелы могли не обратить никакого внимания.
Она быстро побежала и увидела немецкую колонну, в которой ехало до полутора десятка бронетранспортеров, мотоциклов и машин. Она сконцентрировалась, собрала весь свой словарный запас немецкого языка и закричала: «Комен зи бите! Комин зи бите хир!» Один или два мотоциклиста обратили внимание на хрупкую грязную фигурку и остановились. Она стала звать их отчаянными жестами, и уже вчетвером, вскинув автоматы, солдаты направились к ней. Она, показывая в сторону леска, сказала: «Гауптамн, официр!» Тогда солдат сказал, показывая пальцем на деревья: комен, пошла, шнель, вперед, вперед! Она пошла впереди, они внимательно посматривали, и вот уже Пауль по-немецки радостно благодарит за то, что его нашли. Солдаты осторожно подняли офицера, и он ей сказал: «Клав, я думайт, тебе идти некуда. Иди с нами…»
Так нежданно-негаданно Клавдия оказалась в немецкой части, и Пауль ей объяснил: «Не бойся, тебя будет допрашивать оберштурмфюрер СС расскажи, как ты меня спасла… И еще, вот тебе адрес моих родных… на всякий случай… И спасибо тебе».
После допроса ее отправили в Германию, она ехала в вагоне с молодежью, девушками и юношами, угнанными в Третий рейх. Ужас, отпечатанный на лицах многих людей, невозможно передать. Что-то, какое-то внутреннее чувство подсказывало, что она ничего не должна говорить о себе. Как и не выказывать слов поддержки или сочувствия. В ее голове непроизвольно шло сопоставление между прежними знакомцами: капитаном НКВД, особистом их полка и немецким гауптманом Паулем. Все они – люди, все – мужчины… она думала и анализировала, и ее мятущаяся душа советской комсомолки не могла найти верных ответов. Она понимала, что Паулю, как всякому, хотелось жить и, может он просто притворился добреньким, вежливым… А если нет, а если там, в Германии и… ничего-то страшного нет?! Нет никаких врагов… а есть два народа, которых, как баранов, загнали в стойло ненависти друг к другу? Но что тогда значит один-единственный индивид? Что он решает? И кто кому несет истину?
До момента отправки она несколько дней прожила в расположении немецкой воинской части и удивилась тому, что никто не придавал значения ее нахождению там, никто к ней не приставал, не делал грубых намеков и сексуальных поползновений. Они не были дикарями – вот страшное открытие, поразившее червоточиной отшлифованный идеологией мозг девушки, ее советскую душу.
Через несколько недель состав прибыл в Лотарингию, где наряду с другими юношами и девушками она была распределена на ферму.
– Когда-то в юности, – вспоминал как-то Олег Грейгъ, рассказавший мне всю эту историю с Клавой, – я читал книгу украинского советского писателя Юрия Дольд-Михайлика «И один в поле воин», которая поражала воображение советских школьников героизмом разведчика, одновременно пробуждая патологическую, лютую ненависть к фашистским мучителям. Автор пользовался обычными приемами советского агитпропа, так что оставим на его совести беззастенчивую ложь, внушаемую читателям.
Книгой «И один в поле воин» зачитывались разные поколения советских людей; она о советском разведчике, офицере Гончаренко, который в образе офицера немецкого вермахта барона Генриха фон Гольдринга, выполняя задание советского командования, внедрился в доверие к бывшему оберсту Абвера Вильгельму Бергтольдту, ставшему сразу группенфюрером СС (кстати, в сноске и затем в книге пишется, что это генерал-майор, хотя чин группенфюрера соответствует чину генерал-лейтенант) и который по замыслу автора был назначен уполномоченным рейхсфюрера СС по концлагерям Западной Европы. Писатель указывал, что у этого баварца под Мюнхеном была свиноферма, на которой работали украинские и белорусские девушки. Все они выглядели настоящими патриотками Советского Союза; среди советских девушек иных просто и не могло быть (!), не должно было быть (!)… У гестаповского генерала Бертгольдта была дочь Лорхен, которую заботливый отец прочил в жены… советскому разведчику, скрывшемуся под личиной Генриха. Та девушка (садистка-невеста, – называет ее автор) ходила по ферме в «короткой, до пояса, кожаной курточке и полугалифе» и жестоко истязала тяжелой плетью работавших там советских девушек.
«Особенно злобно карала фрейлейн Бертгольд тех, кто хоть раз позволял себе оскорбить ее непослушанием или просто улыбкой, взглядом. Когда фрейлейн впервые появилась на ферме в своем спортивном костюме, одна из девушек, семнадцатилетняя Марина Брыль, не выдержала и тихонько фыркнула в кулак… С тех пор Лора не спускала глаз с тоненькой девичьей фигурки… И плеть каждый день взвивалась над ней, удары сыпались на плечи, на спину, на больную руку. Измученная непосильной работой, болью, постоянными издевательствами, девушка почти лишилась разума… Охота… превратилась для Лоры в своеобразную азартную игру, где ставками были Лорина непреклонная воля и молчаливое сопротивление всех девушек… Лора изо всей силы замахнулась плетью, и это был единственный случай, когда она не опустилась на спину девушки. Одна из пленниц, уже пожилая женщина, ближе всех стоявшая к плите, не помня себя от жалости к несчастной Марине, сбила с ног фрейлейн и, схватив с плиты выварку, выплеснула кипяток на Лорхен», – сочинил Дольд-Михайлик.
В результате часть тела истязательницы покрыли ожоги, она попала в больницу. Группенфюрер – ее отец – вбежал в помещение и, как пишет автор, «двух пуль хватило, чтобы покарать виновных». А остальных приказал истязать плетьми, как до этого делала его благовоспитанная дочь, «настоящая немка».
