Рассказала леди Рондо.
Еще много лет европейцы относились к России скептически и злословили по поводу русского двора. Они называли его «самым пышным в Европе», роскошным, но при этом отмечали, что при великолепном костюме здесь можно видеть плохо вычесанный парик, при чудесной материи – плохой покрой, а при изящном наряде – дрянную карету, в убранстве домов соседствовали обилие золота и серебра и страшная нечистоплотность. На один элегантный женский туалет встречались 10 безобразно одетых женщин. «Есть прекрасные лица, но мало тонких талий», – язвительно сообщал Манштейн.
«Раз императрица Екатерина подарила Петру голубой шелковый камзол, вышитый ею собственноручно серебром. Петр взял кафтан и слегка встряхнул. Несколько блесток осыпались на пол.
Смотри, Катенька, – сказал он, указав на них, – слуга сметет это вместе с сором, а ведь здесь с лишком двойное жалованье солдата».
«Невзирая на все старания, употребленные на приведение России в настоящее положение, которое так близко связало ее с остальной Европой и придало ей такой вес в европейских делах, я, признаюсь, усматриваю в ней только грубую модель чего-то, что предполагается усовершенствовать со временем, в чем составные части не сложены, не пригнаны одна к другой, не спаяны, а только наскоро подперты были сначала одной подпоркой, которую впоследствии заменили другой, и стоит только отнять подпорку, как все немедленно рушится», – писал англичанин Финч, добавляя, что первой подпоркой был сам Петр, второй – граф Остерман.
«В царствование Петра посетил какой-то чужестранец новопостроенный Петербург. Государь принял его ласково, и, вследствие того, все вельможи взапуски приглашали к себе заезжего гостя, кто на обед, кто на ассамблею.
Чужестранец этот, между прочим, рассказывал, что он беспрестанно ездит по чужим землям и только изредка заглядывает в свою.
– Для чего же ведете вы такую странническую жизнь? – спрашивали его другие.
– И буду вести ее, буду странствовать до тех пор, пока не найду такую землю, где власть находится в руках честных людей и заслуги вознаграждаются.
– Ну, батюшка, – возразил д’Акоста, случившийся тут же, – в таком случае, вам, наверное, придется умереть в дороге».
Рассказал актер Василий Каратыгин
Колесо, дыба и плаха как средства воспитания
Занятый делами Петр почти не принимал участия в воспитании Алексея, бросив его на «мамок». Учитывая, что мать мальчика томилась в монастыре, неудивительно, что вырос он противником всех проводимых Петром реформ.
Это заставляло отца считать сына глупым и упрямым. Он часто думал о том, чтобы передать престол другому – но все сыновья, которых родила ему Екатерина, умерли в первые годы жизни. Царевич был женат на принцессе Шарлотте-Христине-Софии Брауншвейг-Вольфенбюттельской, сестре Елизаветы, супруги императора Карла VI. Брак был очень несчастливым: несмотря на то что принцесса была женщиной милой, доброй и благородной, муж ее не любил совсем. Однако она родила ему двоих детей: Наталью и Петра. Умерла Шарлотта совсем молодой: измученная жизнью в России, она, заболев, нарочно отказывалась от лекарств и не слушала советов врачей.
Известно, что сам Алексей без памяти был влюблен в крестьянку Ефросинью. Страсть эта была так сильна, что ее не уменьшило даже предательство Ефросиньи после ареста Алексея. Современники сравнивали это чувство с помешательством.
Алексей Петрович. Бертнард Франке. XVIII в.
В конце концов царевич был обвинен в измене. Вряд ли для этого были достаточные основания, хотя в 1717 году Алексей действительно бежал из России в Австрию. Сделал он это, страшась отца, для того, чтобы за границей дождаться его естественной смерти и лишь затем занять престол, принадлежащий ему по праву. Если бы кто-то стал бы препятствовать его законным правам, царевич предполагал прибегнуть к помощи австрийской армии.
Петр отправил в Вену Петра Толстого, который должен был уговорить царевича вернуться. За это ему обещали полное прощение и родительскую любовь. Алексей поверил. Но после возвращения он был лишен права на престолонаследие, а его сторонники – казнены. Русское историческое общество в своих сборниках опубликовало депеши иностранных послов, описывавших это судилище:
«Царь собрал всех… знатных людей своей нации, как светских, так и духовных… в конференц-зале дворца.
…Царь вошел, и сел на трон, нарочно для него воздвигнутый. Вслед за тем в эту залу вошел Царевич в сопровождении Толстого. Приблизившись к Царю, он повергся к ногам Царя и подал ему письмо, который Царь передал барону Шафирову… в нем Царевич просил прощения у Царя за свои проступки, сделанные против него.
После этого начал говорить Царь и держал довольно пространную речь к сыну, он подробно описал в ней свои родительские заботы о нем во время его детства для того, чтобы когда-нибудь сделать его достойным преемником короны, и между тем все его заботы не привели ни к чему; он упрекнул Царевича в том, что он искал спасения без всякой надобности в чужих странах и просил покровительства Императора, в том что наглость его зашла так далеко, что он даже угрожал войной отцу, при этом он прибавил, что подобные поступки непокорного сына заслуживают не меньшей кары, как смертной казни.
При этих словах Царевич во второй раз упал к ногам Царя и воскликнул громким голосом:
– Я не прошу другой милости – как оставить мне жизнь!»
Рассказал датский посол Лоос
Шарлотта, кронпринцесса Брауншвейт-Вольфенбюгтельская. Гравюра. XVII в.
В заключение разыгранной по нотам трагикомедии царевич подписал акт об отречении от престола. Всех жителей Москвы и Санкт-Петербурга привели к присяге младшему сыну Петра.
Царевич получил наказание кнутом «секретно в присутствии очень немногих лиц», и под пыткой начал сознаваться во всем… даже в намерении отравить царя.
Но Петр на этом не остановился. Когда он выяснил, что Алексей был готов для захвата власти использовать австрийскую армию, царевич был осужден на смерть как изменник. Для оправдания этого поступка Петра Феофаном Прокоповичем была написана «Правда воли монаршей».
Сам Алексей, когда понял, что помилование ему не светит, перестал каяться в грехах и проявил необыкновенную твердость и даже надменность.
«Царевич перед всем собранием с необыкновенным хладнокровием (которое, по моему мнению, граничило с отчаянием) сознался отцу в своем преступлении, но далеко не выразил ни малейшей покорности Царю, не просил у него прощения; он резко объявил ему в глаза, что будучи вполне уверен в том, что не любим отцом, он думает, что это сознание избавляет его от обязанности любви, которая должна быть взаимна. Он полагал себя вправе обнаружить свою ненависть против него, вступаясь за угнетенный народ, который стонет под игом слишком тяжелого правления».
