В июле Есенин написал довольно много стихотворений. Вольф Эрлих так вспоминал об этом периоде:
«Если он ничего не писал неделю, он начинал сходить с ума от страха. Есенин, который однажды не писал ничего два года, боялся трехдневного молчания. Есенин, обладавший даром импровизации, теперь тратил несколько часов на то, чтобы написать шестнадцать строчек, треть из которых можно было обнаружить в его старых стихах. Есенин, который помнил наизусть все, что он написал за десять лет, читал свои последние стихотворения только по рукописи. Ему не нравились эти стихи…
Однажды утром он сказал:
— У меня нет соперников, и поэтому я не могу работать.
В середине дня он стал жаловаться:
— Я утратил свой дар.
В четыре часа дня выпил стакан рябиновой водки и свалился в постель без сознания».
В конце июля Есенин и Толстая уехали из Москвы в Баку.
Казалось бы, радоваться надо этой почти свадебной поездке в город, который он так полюбил. И тем не менее по дороге, в Ростове-на Дону, он делает стихотворную приписку к открытке, которую Софья Андреевна отправила в Ульяновск Вольфу Эрлиху:
Милый Вова!
Здорово!
У меня неплохая «жись»,
Но если ты не женился,
То не женись.
С. Есенин.
Пусть это была шутка, но в ней был серьезный подтекст, особенно если вспомнить многочисленные предупреждения Есенина Эрлиху не жениться. Он говорил:
— Господи, какой дурак! Ну и дурак! А? Ты на меня, дурья голова, не смотри! Мне лет-то сколько! Жизнь-то моя какая! А тебе что? Ты мой совет запомнил: холостая жизнь для поэта все равно что мармелад! И стихи идут, и все идет! Женишься — света Божьего не увидишь! Вот что!
В Баку Есенина и Толстую увезли в дачную местность Мардакяны и поселили в бывшем загородном дворце хана. Чагин обещал Есенину создать для него «иллюзию Персии» и постарался это осуществить. Там был большой сад, фонтаны и всевозможные восточные лабиринты, переходы и прочие декорации в том же духе.
В тишине Мардакян Есенин написал несколько стихотворений, включая заключительные стихи цикла «Персидские мотивы», в их числе и известное стихотворение о мученической доле поэта, о его роковом предназначении:
Быть поэтом — это значит то же,
Если правды жизни не нарушить,
Рубцевать себя по нежной коже,
Кровью чувств ласкать чужие души.
Быть поэтом — значит петь раздолье,
Чтобы было для тебя известней.
Соловей поет — ему не больно,
У него одна и та же песня.
Канарейка с голоса чужого —
Жалкая, смешная побрякушка.
Миру нужно песенное слово
Петь по-свойски, даже как лягушка.
…Магомет перехитрил в коране,
Запрещая крепкие напитки,
Потому поэт не перестанет
Пить вино, когда идет на пытки.
«В это время, — утверждала Софья Толстая, — Есенин, чувствовал себя совершенно больным. Опять возникли подозрения, что у него туберкулез. Он кашлял, похудел, был грустен и задумчив».
Анне Берзинь Есенин писал из Баку: «Живу в Мардакянах, но тянет дальше. Куда — сам не знаю. Если очутюсь где-нибудь около Байкала, не удивляйтесь…»
Жена Чагина описала жизнь в Мардакянах: «Петр Иванович днем работал, приезжал на дачу только к вечеру. А мы с Толстой развлекали Сергея Александровича, отвлекали его от кутежей. Он очень любил сидеть наверху бассейна или лежал на ковре и мечтал, а зачастую писал стихи, а потом читал их нам. Часто его приглашали в близлежащие дома отдыха почитать стихи, и он никому не отказывал, охотно шел, читал, беседовал с людьми. Были также на даче теннисная и крокетная площадки, где тоже охотно Сергей Александрович коротал время. Ездили и на пляж. Вечерами собирались дачники в комнате, где стояло пианино. Софья Андреевна играла — пели, танцевали и, конечно, Сергей Александрович читал стихи».
Встречался Есенин в Баку и с Воронским. Отношения их были непростые. Воронский не мог не припомнить, как при первой их встрече в Москве Есенин сказал ему: «Будем работать и дружить. Но имейте в виду: я знаю, вы коммунист. Я тоже за Советскую власть, но я люблю Русь. Я — по-своему. Намордник я не позволю надеть на себя и под дудочку петь не буду. Это не выйдет».
Воронский был действительно одним из немногих друзей Есенина, который понимал всю глубину человеческой и поэтической трагедии Есенина, печатал охотно его стихи в журнале «Красная новь», пока был там главным редактором, писал о творчестве Есенина серьезные статьи.
В Баку Воронский приехал вместе с Фрунзе. Тот взял его к себе в свиту, как земляка и революционного соратника. Здесь на товарищеском ужине Воронский познакомил Есенина с Фрунзе и с Сергеем Мироновичем Кировым. Есенин подробно расспрашивал Воронского о боевых годах Фрунзе. Чагину Есенин признался тогда, что лелеет мечту написать эпическую вещь о гражданской войне.
И все-таки тоска не оставляла Есенина и в Баку, в голове его теснились грустные мыли о своей прожитой жизни.
«Как-то в сентябре 1925 года, — вспоминал Чагин, — на даче, перед отъездом Есенина в Москву, я увидел его грустно склонившим свою золотую голову над желобом, через который текла в водоем, сверкая на южном солнце, чистая прозрачная вода.
— Смотри, до чего ржавый желоб! — воскликнул он. И, приблизившись вплотную ко мне, добавил: — Вот такой же проржавевший желоб и я. А ведь через меня течет вода почище этой родниковой. Как бы сказал Пушкин — кастальская! Да, да, и все–таки мы с этим желобом ржавые.
Есенин собирался поехать из Баку в Тифлис и Абас-Туман, курортное местечко в Грузии, где были целебные грязи. Увы, не получилось — его позвало в Москву письмо Евдокимова (сотрудника Госиздата), в котором тот писал Есенину, что надо разработать четкий состав планируемого «Собрания стихотворений», что по его оригиналам набирать сборник совершенно невозможно. Софья Андреевна рассказывала, что это письмо сильно встревожило Есенина и послужило поводом уехать из наскучившего ему Баку, отменив назначенную поездку в Тифлис и Абас-Туман.
В начале сентября Есенин вместе с Софьей Андреевной уехал из Баку.
Однако в дороге произошел неприятный инцидент. В поезде Есенин запил и, возвращаясь из вагона-ресторана в свой вагон — это было между Тулой и Серпуховым, — пытался вломиться в купе дипломатического курьера Адольфа Роги. Рога предупредил его о недопустимости подобных действий. В ответ Есенин, как писал в своей докладной записке Рога, «обрушил на него поток самой грязной ругани и угрожал набить ему морду». Всем окружающим было ясно, что поэт очень пьян. Ехавший в том же вагоне доктор Левин, член Моссовета, согласился освидетельствовать состояние Есенина, но тот не дал врачу подойти к нему близко, обозвав жидовской мордой.
