Вскорости дяди в черных дубленых полушубках и в такого же цвета «зэковках» стали уверенно захаживать в Лонгиербюенский «Бутикен» и покупать там не жвачку и пепси-колу, а радиоприемники, телевизоры, магнитофоны и одежду «дитям и бабам». В карманах шахтеров, вместо молчаливой угольной пыли, стала позвякивать звонкая норвежская крона. Некоторые копили валюту до дома и переводили ее в доллары. Худо-бедно, но у них появился стимул к продлению контракта с трестом. Из дома шли неутешительные вести о безработице и инфляции, так что имело смысл с отъездом не торопиться.
Наиболее предприимчивые и приближенные к начальству «чейнджовщики» приезжали в Лонгйербюен и «толкали» свой товар на самых ближних подступах к потенциальному покупателю: в аэропорту, у почты, у магазинов. Сначала они скромно стояли в сторонке, ожидая, когда степенные прохожие обратят на них внимание, но потом осмелели и стали наседать на Лонгиербюенцев там, где их застигнет случай.
«Командировки» «чейнджовщиков» в норвежский поселок проходили в свободное от работы время,
[80] и они всеми правдами и неправдами пристраивались к какому-нибудь вертолету или очередному походу баренцбургского портового буксира «гуреев» и добирались-таки до Лонгиербюена. Часть «привилегированных» «чейнджовщиках» совершала свои ходки к «норгам» на рудничных снегоходах «Буран», причем «самых-самых» вообще освобождали от работы и отпускали в Лонгиербюен на несколько дней. В Баренцбурге поговаривали, что последняя категория «чейнджовщиков» состояла у рудничного начальства на откупе, то есть делилась с ним основной долей выручки от продажи, оставляя себе какой-то процент. Так появился на Шпицбергенщине и свой доморощенный рэкет.
Похоже, так оно и было, потому что «откупные» «чейнджовщики» практически не вылезали из Лонгиербюена и пропадали там целыми неделями.
Вот эта «цыганщина» явно не понравилась Л. Элдрингу и на очередном четверге он сделал решительный протест в связи с назойливым поведением «чейнджовщиков» почти у дверей его конторы и потребовал убрать их из норвежского поселка. Если уж шахтеры хотели «чейнджовать», то пусть делают это у себя дома.
«Чейнджу» был нанесен серьезный, но далеко не смертельный удар, и когда я в мае 1992 года возвращался в Москву, он был вторым (после добычи угля) по важности занятием русско-украинских полярников.
Прихотливый спрос норвежцев принимал самые неожиданные формы. Последним криком моды на Западе в начале 90-х годов стали предметы быта советского ГУЛАГА. И хотя на Шпицбергенщине лагерей НКВД никогда не было, но предметов «архипелага ГУЛАГ» было там в достаточном количестве. Бесплатная экипировка, выдаваемая шахтерам, как нельзя лучше подходила для этого. Черные дубленые полушубки и допотопные ватники, черные цигейковые шапки, черные рукавицы на меху и черные валенки — разве они чем-то отличались от гулаговских?
И шахтеры пустились во все тяжкие, распродавая сначала избытки полярной одежды (износить за год полушубок, ватник или валенки было практически невозможно, а администрация исправно снабжала рабочих новыми комплектами), а потом, исчерпав предназначенные к вывозу на материк запасы, приступили к реализации только что выданной, являясь на работу в чем попало. Сначала дирекция шахты, поверив некоторым шахтерским байкам о «пропаже» или «порче» одежды, досрочно выдавала комплект новой, но потом, убедившись в том, как быстро уменьшается на складе ворох полушубков и валенок, установила за ее выдачей жесткий контроль.
И все же половина содержимого складов успела перекочевать в Лонгиербюен, а оттуда — в другие столицы мира. Слух о шпицбергенской гулаговщине распространился, судя по всему, по всей Европе. Когда в Баренцбург прибыла совместная шведско-норвежская группа журналистов, чтобы сделать репортаж о жизни российских шахтеров, то первое, о чем они меня попросили — это попытаться достать «зэковский» полушубок или, на худой конец, шапку и валенки. С трудом мы отыскали валенки, которые пошли за сто крон. Обе высокодоговаривающиеся стороны сделки остались ею весьма довольны.
Думается, пока на архипелаге будут туристы, до тех пор и будет процветать там «чейндж». Согласно тенденциям, наблюдаемым в развитии современного мирового туризма, количество путешествующих будет только увеличиваться.
А на Шпицбергене их всегда будет больше, чем самих «чейнджовщиков».
Жизнь консульская и резидентурская
.. Разведчики гордятся, может быть, получают удовольствие от возможности создания своего тайного «Я» и иногда уходят из жизни, так до конца и не осознав, что же в действительности они из себя представляют.
Ким Филби
Не успел я протереть глаза от первого на шпицбергенской земле сна, как сходу пришлось окунаться в полярные будни. В консульство явился запорошенный снегом молодой норвежец и попросил оказать срочную помощь в транспортировке своего товарища до баренцбургской больницы. Они шли на снегоходах из Лонгиербюена в Баренцбург, и на подходе к мысу Хеер их застал мощный «заряд». Один из норвежцев потерял ориентацию и свалился вместе со снегоходом в каньон, в результате чего получил перелом ноги.
Мы тут же связались с нашим хирургом, и через десять минут он тепло одетый стоял в вестибюле консульства. Помощь норвежцу была оказана, его прооперировали в нашей больнице, и через некоторое время он выздоровел и был выписан домой.
Это ЧП неприятно напомнило нам о нашей неподготовленности к таким событиям и о том, что парк наших снегоходов требовал срочного ремонта. Предыдущая смена наших товарищей довела их до плачевного состояния, потому что пользовалась бензином с октановым числом 76 вместо 95. Экономя на валюте (в Баренцбурге был только 76-й бензин), испортили все двигатели, так что в строю, да и то весьма условно, остался всего один снегоход «Ямаха». Размышляя над этой технической задачей, я и начал свою деятельность на Шпицбергене в качестве резидента КГБ.
С первых же дней своей работы в консульстве я попытался ввести в резидентуре такой же режим дня, которого придерживаются во всем мире: выход на рабочие места в 9.00, работа с документами, беседы, обмен мнениями, постановка задач, перерыв на обед и послеобеденная работа в «поле».
Мои подчиненные как-то нехотя согласились с моим предложением перейти на такой распорядок дня. Где-то в уголках их глаз я прочитал: «Давай-давай, усердствуй. Посмотрим, что «запоешь» через месяц-другой».
И действительно, месяц мы как-то продержались, хотя некоторые сотрудники по уважительным причинам частенько запаздывали-таки с утра, а потом ходили по кабинетам как сонные мухи. Когда я спрашивал их, что случилось, то они, как правило, отвечали, что поздно легли спать.
— Так в чем же дело? — недоумевал я. — Ложитесь раньше.
— Не получается, Борис Николаевич.
Прошла неделя-другая, и я вдруг тоже стал обнаруживать в себе по утрам какую-то немоготу, характерную слабость в членах, легкую одышку. И чем дольше я жил в Баренцбурге, тем труднее становилось вставать с постели.
