И Гольдбах ему сильно помог.
Вот пассаж из письма французского посла в Стокгольме Ланмари своему коллеге в Петербурге д'Аллиону от 7 июля 1743 года: «Пока Бестужевы здешним двором править будут, мы никогда ничего доброго при них не достигнем, то Ваше Превосходительство можете надёжны быть, что я ничего во свете не пожалею для ссажения оных с высоты их великости». А вот ответ д'Аллиона Ланмари из Петербурга от 30 июля 1743 года: «Мы здесь в весьма сильных движениях находимся, и я уже приближаюсь к тому моменту… Бестужевых погубить или свергнуть… господа Бриммер (Бруммер. — Б. Г.) и Лесток меня твёрдо обнадёжили, что сие дело несовершенным оставлено не будет… И Вы, мой господин, можете уверены быть, что я прилежно тому следовать буду».
Лесток, Мардефельд и д'Аллион, фабрикуя лопухинское дело, в первую очередь метили в Бестужевых, игравших во внешней политике Елизаветы такую важную роль. Лесток открыто обвинял вице-канцлера во взяточничестве. Он вручил Елизавете запечатанный пакет с меморандумом и просил открыть его через месяц, чтобы она сама убедилась в правоте его обвинений. Прусский посланник попытался сделать Лестоку внушение, чтобы он обращался с Елизаветой Петровной более почтительно и не так бесцеремонно, но хирург, уверенный в своей правоте, шёл напролом:
— Вы её не знаете, — отвечал он Мардефельду. — С ней иначе ничего не поделаешь.
Но все недоброжелатели промахнулись: как пишет Валишевский, «более гибкий, более смиренный, не имея также столь свободного доступа к государыне, Бестужев действо-вал вкрадчивым внушением, сообщая императрице умело выбранные выдержки перехваченной им переписки Шетарди и Мардефельда и подчёркивая в них компрометирующие места искусно составленными пометками на полях».
Мардефельд, в контакте с французами работавший над идеей тройственного союза Пруссия-Франция-Россия, тоже был начеку. Он всячески выгораживал себя и Лестока в глазах императрицы, заставляя её колебаться и не доверять Бестужеву, которого она слегка недолюбливала. Но Мардефельд вёл дело против Бестужева так, чтобы в случае провала вся немилость русского кабинета пала на французов, а сам бы он остался вне подозрений.
Императрица колебалась и не хотела пока лишаться своих верных и компетентных советников, и заговорщики оставались пока ни с чем. Да и сам вице-канцлер не давал повода для преследований и не стал рисковать своим положением. Вероятно, этим объяснялось его пассивное поведение в деле Лопухиных и его неодобрительное отношение ко второму браку брата Михаила, который вызвал сильное недовольство императрицы. За всё это ему пришлось заплатить распрей с братом. Воспользовавшись несогласием А.П. Бестужева с новой женитьбой брата Михаила на немецкой дворянке, заговорщики сумели поссорить братьев, доселе согласно выступавших во внешнеполитических делах.
И вот уже в конце 1743 года уверенность вице-канцлера в своей победе над соперниками постепенно настолько возросла, что он внушил эту уверенность англичанам. Лорд Картерет, также не жаловавший Бестужева, уже праздновал победу в Лондоне, узнав, что некоторые депеши Мардефельда были прочитаны Елизаветой. В них говорилось о том, что Лесток получил от прусского посланника 10 тысяч рублей и что Фридрих II назначил ему пенсию в размере 4 тысяч рублей.
В конце ноября 1743 года в Санкт-Петербург вернулся Шетарди, и схватка разгорелась с новой силой. Официальный представитель Франции, временный поверенный в делах д'Аллион, был очень недоволен возвращением маркиза, полагая, что его приезд сильно уменьшает шансы на победу. Он писал своему коллеге, послу Франции в Стокгольме Ланмари, что появление Шетарди в России только придаст партии Бестужева дополнительные силы, потому что вице-канцлер в значительной мере был настроен не против Франции как таковой, а против личности Шетарди.
Маркиза в России, что называется, не ждали, и явился он в русскую столицу как обычный смертный. Он добрался до Петербурга в ночь с 24 на 25 ноября и сразу столкнулся с препятствием: стояла оттепель, Нева вскрылась, и переправа на другой берег была запрещена. Трое офицеров, перебираясь накануне по непрочному льду реки, утонули, и промёрзшему от холода Шетарди пришлось заночевать в какой-то хижине на берегу. Утром 25 ноября к нему по распоряжению Елизаветы Петровны были посланы люди принца Гессенского — офицер с сержантом, которые помогли ему кое-как перебраться на другой берег. Маркиз прыгал со льдины на льдину, используя длинные доски и вышел на какой-то пустырь за чертой города. Он дошёл до первого дома столицы пешком, где был, наконец, встречен придворной каретой и запиской Лестока, предлагавшей ему остановиться в его доме. Да, его появление в русской столице совсем не походило на его триумфальный и пышный въезд в Санкт-Петербург несколько лет тому назад.
Это было дурное начало, пишет Валишевский. Он опоздал на приём к императрице и вечером 25 ноября появился в доме у голштинца Бруммера, гофмаршала и камергера великого князя Петра Фёдоровича. Там собралось большое общество, среди которых было много агентов и «креатур Бестужева». Окружённая многочисленной свитой Елизавета встретила француза вполне дружелюбно, но заявила, что рада видеть его как графа Перузского (то есть как частное лицо). Если он пожелает обсудить с нею какие-то дела, добавила она, то ему следовало обратиться к её министрам, то есть в первую очередь к Бестужеву. Он дал ей понять в ответ, что приехал не как посол, а как преданный и верный её слуга, чтобы «наблюдать за её интересами и раскрывать перед ней плутни некоторых её министров».
Шетарди явно переоценил свой новый статус в Петербурге. Вряд ли было уместно брать на себя смелость разоблачать «плутни министров» чужого правительства. Но такова была самоуверенность Шетарди, опиравшаяся на двусмысленное поведение самой императрицы. Маркиз снова получил возможность свободно посещать приёмы во дворце Елизаветы, но, несмотря на внешний почёт и внимание к нему, он не мог не почувствовать, что прежнего доверия императрицы к его особе уже не было.
Между тем Мардефельд продолжал уверенно писать к своему двору (29 ноября): «Шетарди непременно преодолеет всех своих политических соперников и оставит их с длинным носом».
Елизавета не приняла Шетарди официально главным образом потому, что в его верительной грамоте не был указан её императорский титул (как выразилась сама Елизавета, она оставила его бесхарактерным), чем, естественно, сразу воспользовался Бестужев-Рюмин на самом первом этапе «работы» француза в Петербурге. Шетарди сразу вступил в контакт с представителями «голштинского дворика» и поставил своей задачей разрушить проект союза Петербурга с Лондоном.
Оставляли желать лучшего и отношения маркиза с временным поверенным в делах д'Аллионом. Неофициальный посланник стал вмешиваться в дела французской миссии, что не могло не вызвать со стороны «правильного» дипломата неприязни. К тому же Шетарди стал высокомерно намекать на низкое происхождение д'Аллиона и обвинил его в том, что тот в его отсутствие устроил в миссии склад товаров и открыл настоящую торговлю. Между ними произошла ссора, маркиз вышел из себя и ударил д'Аллиона по лицу. Временный поверенный выхватил шпагу, маркиз схватил её и порезал себе два пальца. Если бы не вмешательство секретаря миссии, ссора могла бы закончиться трагически.
