Утверждать, что бессменный руководитель внешнеполитического курса России в 1742—1758 гг. не соответствовал своему посту, было бы, с нашей точки зрения, довольно безответственно и легковесно. Лучшим доказательством того, что Бестужев-Рюмин был успешным русским политиком и дипломатом, выступавшим за утверждение национальных интересов страны, являются то уважение к России со стороны европейских держав, тот страх, та неприязнь и огульная критика, с которой обрушивались на него все эти годы из европейских столиц. Вот Карл Нессельроде не снискал к себе в Европе такого негативного отношения, а что он сделал для России и что он оставил после своего 40-летнего нахождения у руля внешней политики страны?
Сейчас мало кому понятно, при каких раболепных и унизительных обстоятельствах действовали в абсолютистской России все её подданные, включая канцлеров и министров. После смерти Петра вплоть до пришествия на трон Екатерины II у кормила государственной власти не было ни одного монарха, который бы терпеливо и заинтересованно вникал во внешние дела страны. Как мы уже упоминали выше, Елизавета Петровна, с которой пришлось все эти годы работать Бестужеву, временами испытывала чуть ли не патологическую неприязнь к государственным делам, предпочитая им всякие развлечения, а между тем без подписи государыни не мог действовать ни один министр, ни один сенатор.
Бестужев, чтобы заинтересовать императрицу внешними делами, нашёл к ней верный подход — ссылаться на заветы Петра I. Он и систему свою называл системой Петра Великого. «Это не моя политика, а политика вашего великого отца», — часто говорил он. Когда ему нужно было добиться от неё нужного решения, он буквально заваливал её кипой бумаг — нот, меморандумов, протоколов, вызывая у неё полное отвращение к делу. «Вот она какова, политика!» — произносила она в отчаянии и просила изложить дело вкратце. Тогда Бестужев делал ей такой путаный доклад, что она, ничего в нём не поняв, махала в отчаянии рукой и говорила: «Делайте, как хотите» и подписывала бумаги, не заглядывая в их содержание, за исключением документов об объявлении войны или о вынесении смертного приговора. В первом случае она откладывала решение до зрелого и всестороннего обсуждения, а во втором — отказывала вообще.
Канцлеру приписывали и другие трюки и хитрости, выражавшиеся в том, что он якобы в беседах с иностранными посланниками симулировал заикание или приказывал своим помощникам писать неразборчивые ноты, чтобы потом иметь возможность их исправить или дополнить. Мардефельд отмечает, что Бестужев часто ссылался на свою плохую память, в то время как она у него работала прекрасно. Под этим предлогом он часто просил устные представления изложить в письменном виде. На наш взгляд, это был отличный способ сбить спесь с прусского посланника, ненавидевшего всеми фибрами своей души русского канцлера, и собраться с мыслями для ответа.
Прусский посланник также утверждает, что Бестужев был архитрусом и для придания смелости часто выпивал перед беседой несколько рюмок вина. И тут мы не согласимся с А. Мардефельдом. Бестужев не был трусом — в пользу этого свидетельствует хотя бы то, как он переносил свои аресты, ссылки и наказания. А вино он пил, по всей видимости, как всякий русский (да и не только русский), например, для придания бодрости духа. Что касается трюков и хитростей, применяемых им в дипломатической работе, то в этом мы вообще не видим ничего дурного, а наоборот, расцениваем их как положительное качество дипломата или, по крайней мере, как вполне безвредную причуду, придававшую его характеру дополнительную привлекательность.
В 1742 году А. Мардефельд отмечал, что Бестужев был скрытен, не умея скрытничать, строил честолюбивые планы, не обладая глазомером и последовательностью. Что ж, если Мардефельд был более проницательным и дальновидным политиком и дипломатом, то это делает ему только честь. Только следует вспомнить, что если бы Бестужев был лишён упомянутых качеств, вряд ли бы он смог одолеть своих врагов и всех расставить по местам, включая того же Мардефельда.
Не исключено, что именно под воздействием реляций своих посланников в России у Фридриха II тоже сформировалось, мягко говоря, неадекватное представление о русском канцлере: «Это был человек невысоких способностей, пало сведущий в делах, гордый по невежеству…»
Французский посланник д'Аллион писал в 1746 году о Бестужеве-Рюмине: «Он был вознесён благодаря случаю и удержался на высоте больше интригами, чем талантом». Шетарди утверждал, что Бестужев в своё время подделывал векселя в Гамбурге. Но всё это бездоказательные выпады, принадлежавшие ярым и злобным недругам канцлера, и даже Валишевский пишет, что не склонен верить этим заявлениям.
Довольно резкие характеристики в адрес Бестужева-Рюмина высказывали и дипломаты союзных государств. Так в 1745 году единомышленник и друг Бестужева, английский посланник Хиндфорд писал, что до последнего времени Россия не дала ни одного ценного и мужественного министра, и «императрица обладает гораздо большим мужеством и способностями, чем все её министры, вместе взятые». Возможно, в этом высказывании содержится доля правды: рабские условия не могли способствовать появлению рядом с монархами-самодурами мужественных и умеющих говорить правду министров. Карьера, да и жизнь любого прямодушного министра при Анне Иоанновне, да и при Елизавете Петровне были бы весьма и весьма скоротечны.
О смелом и, можно сказать, мужественном и одновременно рискованном поступке Бестужева свидетельствует Й.С. Петцольд, секретарь, а затем резидент миссии Саксонии (1736— 1749) в России. Дипломат докладывал в Дрезден о своём разговоре с вице-канцлером А.П. Бестужевым: «…вице-канцлер сообщил мне: он на совете, в котором обсуждался вопрос о том, оставить ли на свободе великую княгиню (Анну Леопольдовну. — Б. Г.) и детей её или нет, дал ответ положительный…» — мотивируя это тем, что «спокойнее и безопаснее будет, когда семейство выедет за границу, чем когда оно остаётся в пределах России. Таким образом, он с помощью восьми других лиц, бывшего одинакового с ним убеждения, отклонил ещё некоторые насильственные меры…». Чтобы подать такое мнение Елизавете, тоже нужно было иметь мужество.
Бестужев в беседе с саксонцем давал понять, что за вариантом содержания брауншвейгского семейства в русских тюрьмах стояли Шетарди и Лесток, оказывавшие на Елизавету Петровну сильное влияние. Аналогичного мнения придерживался и прусский король Фридрих II, которому в этот момент нужно было усилить неприязнь между петербургским и венским дворами. Однако когда английский посланник в России (1742—1744) Сирилл Уич (Вейч) попытался через Бестужева передать Антону-Ульриху письма от его брата герцога Карла Брауншвейгского, вице-канцлер категорически отказался их принять, справедливо опасаясь гнева императрицы.
За благосклонным отношением канцлера к Брауншвейгскому семейству, пишет Валишевский, скрывались его расчёты добиться дополнительного «кредита» со стороны Елизаветы Петровны. Получив от посланника в Стокгольме Панина сообщение о готовящемся в Петербурге заговоре в пользу Ивана Антоновича
[107], Бестужев планировал обвинить в этом заговоре Фридриха II и организовать утечку об этом заговоре со стороны Вены. Елизавета Петровна считала бы тогда императрицу Марию-Терезию своей спасительницей, а Бестужев мог бы легко уговорить её согласиться с некоторыми мерами по сближению с Австрией.
