Сегодня в ночь родился мальчик…
Царевна сына родила…
Проскочил всадник в белой бурке, сияла золоченая колыбель.
Саят-Нова трезвел на морозе…
Фальшивили ашуги…
Саят-Нова запел…
Скажу, ты шелк, но ткань года погубят,
Скажу ты тополь, тополь люди срубят…
Как петь? Слова со мной в раздоре, прелесть!
Медленно приоткрылось окно царевны…
Царевна слушала и металась в горячке.
Пел Саят-Нова…
Плакала царевна.
Молчали ашуги».
Вот и всё. Как видим, в сценарии нет и намека на Рождество. И возникновение эпизодов, не записанных в сценарии, вызвало особое возмущение. Есть, правда, еще эпиграф к задуманной новелле. Красивый, но тоже достаточно загадочный:
«В тебе родится сын… Иль мать вторично дочь родит в тебе».
Зато на съемочной площадке Параджанов развернул интересное действие. Оно достойно того, чтобы рассмотреть его подробно, но прежде небольшая подсказка из сценария:
«Саят-Нова проснулся в ознобе… Было очень тихо.
Замер родник… Должно быть, потому так тихо.
Саят-Нова вошел в трапезную и разрыл пол…
Отрыл сосуд в полу и жадно пил вино…»
Вот с этого кадра начинаются его сны. Попробуем восстановить то, что было вырезано цензурой и дошло до нас лишь в отдельных кадрах.
Богатые золотые рамы. В их обрамлении смертельно бледное лицо Анны. Жизнь еле теплится в ней. Затем, также в золотых рамах, профиль царя Ираклия. Он в тревоге, явно взволнован. Играют три музыканта (ашуги?). Затем появляются три волхва с дарами, один из них явно африканец (согласно библейской традиции). Снова три других музыканта. Опять волхвы — уже в другой композиции.
В следующем кадре — все вместе. В царских палатах на постели лежит Анна, поднимает в руках куклу (в фильме это современная целлулоидная кукла). Здесь же и царь Ираклий. Судя по смене настроения присутствующих, роды закончилось благополучно. Тут же, рядом с лежащей Анной, стоит Саят-Нова с колыбелью в руках. Звенят цимбалы. Тревоги позади…
Как видим, в отличие от сцены, записанной в сценарии, Параджанов накладывает сон Саят-Новы на знакомые рождественские картины и привычные ассоциации с приходом волхвов.
Получается, что Анна родила в ночь на Рождество.
Кстати, этот общий план со всей рождественской массовкой — единственный оставшийся в фильме, но, возникая вне всякого контекста, он только затрудняет понимание действия.
В процессе съемок родился очень интересный и важный по смыслу рассказ, подтверждающий, что у Параджанова многое выстроено очень точно.
Восстановим и остальные кадры этой уничтоженной новеллы.
Снова и снова возникают кадры Саят-Новы с колыбелью в руках.
Он идет с ней в черной сутане монаха. Идет в золотых дворцовых одеждах. Лицо его печально. Колыбель пуста! Нет в ней плода… Не случайно Анна поднимала в руках куклу.
Снова над пустой колыбелью беспомощно крутится золотой ангел. Не может помочь… Этот настойчивый повтор словно взывает: где плод любви? почему пуста колыбель?
Зато следующий кадр дает ясный ответ.
Снова возникает рогатый сатир из «Персидских масок». Сейчас он явно ёрничает: хватается за живот, изображая схватки беременной женщины. Затем глумливо баюкает в пустых объятиях несуществующее дитя. Грубо выставляет зад белой стене, на которой видны грустные детские лица.
Следующий кадр: дети в белых кружевных одеяниях, печально склонившие головы. Саят-Нова извлекает из-под белой сутаны и с горечью показывает крохотные детские носочки.
При всей условности и декоративности этих кадров Параджанов замечательно точно выстраивает психологическую и жизненную драму своего героя. Старая боль терзает его и в снах, он вспоминает дитя, которое не родилось от его любви. А возможно, и было загублено… Не было у них права на семью, не было права на рождение! У них было одно право — на страсть… на обжигающие красные объятия. И не эти ли загубленные ими, не увидевшие свет детские лица возникли на белой стене в мучительном сне? Не об этом ли их страшном грехе напоминал, издеваясь над новообращённым монахом, демон страсти?..
То, что в сценарии было лишь смутно намечено, обрело затем форму трагедии. Пустые объятия, любовь без плода, без своего естественного продолжения подтолкнула Саят-Нову оборвать эту страсть.
Разные мучительные сны приходят к бывшему поэту, воспоминания не дают ему покоя в тишине и строгости монашеской кельи. Большая работа души разворачивается перед нами.
Гораздо глубже и значительнее разворачивает Параджанов на съемочной площадке свое повествование, увы, так и не дошедшее до зрителя…
Но где мы уже видели пустую колыбель? И печальные лица явно любящих друг друга мужчины и женщины?
«Киевские фрески»! Вот где впервые возникла пустая коляска, покрытая черными траурными кружевами. Вот где мы видели это печальное расставание, эту любовь без естественного продолжения…
Вот какое развитие получила эта тема, уйдя из голого белого павильона в суровый средневековый монастырь, в армянские фрески. Почему же она так волновала Параджанова? Почему тема бесплодной любви постоянно возникает в его фильмах? Их брак со Светланой имел замечательное продолжение — золотоволосого сына. Нет ответа на этот вопрос, есть лишь странные авторские признания.
Возможно, один из ответов — в следующем монтажном стыке из тех же «Киевских фресок». Помните девушку в красном трико?
Но, чтобы рассказать об этой версии, придется снова взять авторскую паузу, тем более что и на съемочной площадке возникла пауза именно из-за нее — девушки в красном трико…
Глава двадцать девятая
АВТОРСКАЯ ПАУЗА
Был месяц октябрь, лучшая пора в Армении — золотая осень. Спала невыносимая жара, но холода еще не наступили.
Уже в ноябре в горах ляжет снег, завоет вьюга, а сейчас только снимать и снимать, ибо в Армении осень чаще всего без дождей. По сути, это долгое бабье лето…
Именно в дни ласкового бабьего лета и произошли неожиданные события.
Параджанов, игнорируя производственный график, объявил перерыв в работе. Повод — отсмотреть материал (его и так смотрели в Ахпате — в сельском клубе). Но вскоре выяснилась и истинная причина остановки съемок: Параджанов собрался жениться! Внезапное это решение поразило всех. Но… «шах» так решил… Решения «шаха» не обсуждаются. Великого демократа он обычно изображал для публики, зато в семье и на съемочной площадке это был Великий Диктатор (а часто и просто самодур). Что Людовик Солнце с его изречением «Государство — это я!», что Надир-шах или Иосиф Джугашвили с его внешней видимостью суда! Здесь судил и мгновенно карал (иногда весьма несправедливо) сам «шах-ин-шах».
