Что касается дочери Джаха-Гамбу, княжны Ибахи, которую взял себе в жены Чингисхан, то он ее при себе держал недолго. Подарив ее Чжурчедею, он отдал Ибаху так же просто, как одарил бы каким-нибудь красивым животным.
Впрочем, поступить так принудили Чингисхана духи. Ему был сон, пробудившись от которого, он объявил молодой жене, что она ему нравилась всегда, но что явившийся к нему ночью Тенгри велел передать ее другому. Сказав это и попросив на него не обижаться, хан кликнул того, кто стерег дверь царской юрты. Отозвался Чжурчедей. Темучжин приказал ему войти. Страж вошел, и государь объявил витязю, что отдает ему в жены княжну Ибаху. От удивления тот потерял дар речи. Тогда хан объяснил Чжурчедею, что говорит вполне серьезно, и, обратившись к Ибахе, повторил, что она была безупречна как в поведении, так и в чистоте, не говоря уже о красоте, и что он дарит ей ордо (юрту), в которой она жила, вместе с причитающимися ей слугами, движимым имуществом, табунами и отарами. Единственно, что он у нее попросил, так это оставить ему половину от ее собственных двух сотен служанок. Кроме девушек, в ее свиту входили также два повара, Аших-Тэмур и Алчих, вероятно, очень хороших, ибо не зря Чингис попросил Ибаху отдать ему одного из них (первого).
Сестра же Ибахи, жена Толуя, осталась в семье Героя навсегда. Благодаря уму, обходительности, такту и политическому таланту она играла там не последнюю роль, и пятьдесят лет спустя именно Сорхахтани определила судьбу монгольской империи как мать великих ханов Мункэ и Хубилая, а также Хулагу, ставшего правителем Персии. К сказанному добавим, что будучи набожной она спасла от разрушения немало христианских храмов. Благоприятствование, коим долгое время пользовалась Христова Церковь в монгольской империи, равно как в Китае, Персии и Верхней Азии, в значительной мере было предопределено влиянием императриц кераитского происхождения.
«С чем это сообразно попирать голову мертвеца ногами?»
Одержав победу, Чингисхан ушел зимовать (зима 1203/04 г.) в окрестности горы Абджя-кодегери, неподалеку от Верблюжьей степи (Темейен-кеер), которую на картах исследователи помещают в Восточной Монголии, между устьем Керулена и рекой Халхой.
Тем временем злосчастный Ван-хан и его сын, Сангумнилха, доживали последние дни своего печального века.
После разгрома кераитской армии Тоорил, пересекши Монголию с востока на запад, очутился на берегу реки Некун, игравшей роль межи, отделявшей его владения от страны найманов. Эта река стремительно сбегает по склонам Хангая с севера на юг и теряется на подступах к пустыне Гоби, в соленом озере, обрамленном ивняком, а также саксауловыми и тамарисковыми зарослями, покрывающими собой пески.
Томимый жаждой Ван-хан спустился к реке, где наткнулся на найманскую заставу. Командир по имени Хорису-бечи беглеца арестовал. Тоорил назвался, но найман ему не поверил и, приняв за обыкновенного степного разбойника, без суда и следствия предал смерти.
Однако весть о казни некоего чужеземца, выдававшего себя за Ван-хана кераитов, быстро распространилась среди найманов. Их царь Таян-хан пожелал узнать об этом все, что было можно. Его любопытство разделила найманская княгиня Гурбесу, которую иные тексты выдают за его мать, тогда как прочие считают его супругой. В действительности, как нам думается, Гурбесу являлась одной из жен отца Таяна и вступила в дом нового государя как «почетная царица». Во всяком случае, то была женщина ума недюжинного и пользовалась авторитетом у всех найманских вождей.
Догадываясь о том, что убитый на самом деле был Ванханом, она выразила свое искреннее сожаление в следующих замечательных словах:
— Ван-хан был древнего рода. Пусть принесут сюда его голову. Если это действительно он, мы принесем ему жертву.
Таян, со своей стороны, тоже не одобрил поступка Хорису и сделал ему строгий выговор за то, что не привел старика к нему.
По приказу венценосного наймана череп Ван-хана оправили серебром и положили на большую белую кошму.
Гурбесу распорядилась принести царские напитки, а невестки принялись петь под звуки лютни — хура. Подняв кубок, Гурбесу поднесла его мертвой голове, и та, как показалось Таян-хану, вдруг рассмеялась.
— Смеешься! — сказал он и приказал растоптать голову ногами, восприняв происшедшее то ли как насмешку, то ли как дурной знак.
Присутствовавший при этом святотатстве доблестный Коксеу-сабрах, правая рука царя, в ужасе воскликнул:
— С чем это сообразно попирать ее ногами? Недаром наша собака что-то не к добру начала выть.
Что касается Ван-ханова сына, Сангума, то он, мало веря в великодушие найманов, предпочел ему скудость каменной пустыни Гоби. Обрекши себя на жизнь отверженного, он кочевал от колодца к колодцу, питаясь дичиной.
Однажды, когда Сангум, спешившись, крался к табуну куланов, «которых можно было видеть издалека стоящими в облаке слепней», его оруженосец Кокочу, пресытившись этой подлой жизнью, сел на его лошадь и уехал к Чингисхану, пренебрегши уговорами жены, напоминавшей ему о вассальном долге. Беглец рассчитывал, что монгольский Герой по достоинству оценит его появление в своем стане. Но тот, дослушав до конца повесть изменника, возмутился:
— Этот конюх явился ко мне, предав своего природного хана! Кто же теперь поверит в его преданность?
Приказав обезглавить неверного подданного, Чингисхан велел наградить его супругу.
Сангум же кое-как добрался до границы тангутского царства и оказался в китайской провинции Ганьсу. Здесь он прожил какое-то время, промышляя грабежом. Когда его оттуда прогнали, он ушел разбойничать на запад, к уйгурам, в оазис Куча, жители которого и убили Сангума. Так погиб последний претендент на кераитский престол.
«Костюм у монголов невзрачен на вид…»
Аннексия страны кераитов сделала Чингисхана владетелем Центральной и Восточной Монголий. Оставалась Монголия Западная, где властвовали найманы, контролируя территорию, лежащую между Хангайским хребтом и Джунгарией и имеющую своим центром Монгольский Алтай и верхний Иртыш.
Царь найманов Таян был правителем небесспорным; авторитета, которым пользовался его отец Инанча-Билгехан, у него не имелось. Ближайший помощник Таян-хана, тот, который упрекал его в святотатственном попрании ногами головы Ван-хана, не преминул напомнить ему и слова, в свое время сказанные Инанча-Билге-ханом: «Жена молода, а я стар… Ах, сын мой, сможешь ли ты пещись и править благородными, а также холопами — чернью моего улуса?» Не было для царя тайной и мнение о нем найманских военачальников, считавших, что их сюзерен не имеет «ни сноровки, ни иных забот, кроме птичьей охоты да звериных облав».
Но как ни бездарен был Таян, опасность возраставшей мощи Чингисхана он понимал хорошо.
— Уж не вздумал ли он, монгол, стать ханом? — возмущался найман. — Разве для того существуют солнце и луна, чтобы сиять на небе разом? Так же и на земле. Как может быть на земле разом два хана? Я выступлю и доставлю сюда этих монголов!
