В 153 г. до н. э. Масинисса поднял новый территориальный спор, речь в котором шла о принадлежности Великих равнин, а также об области пятидесяти городов – Туске. Пунийцы запросили римского арбитража, и в Ливию была направлена очередная комиссия, в состав которой входил и Катон Цензор. Прибыв на место, сенаторы не стали торопиться с вынесением вердикта, а отправились в путешествие по стране, на время заменив дипломатию обычной разведкой. Конечным пунктом их пути стала столица, которую римляне постарались осмотреть самым внимательным образом.
Каким же предстал Карфаген перед сенатской комиссией? Пунийская столица поражала своим великолепием. Город занимал собой скалистый полуостров, отделенный от материка перешейком шириной в двадцать пять стадий (немногим более четырех километров). С востока его омывали воды Средиземного моря, с севера и северо-запада – залив, на юго-западе находилось озеро, отделенное от моря узкой косой.
Карфаген по праву мог считаться если и не самым крупным, то одним из крупнейших городов Средиземноморья – длина его стен составляла 22 или 23 мили (более 32 км), а площадь превышала 20 кв. км. Даже такой город, как Александрия, занимал вдвое меньшую территорию, да и сам Рим еще спустя четыреста лет после описываемых событий имел площадь почти 18 кв. км.
Под стать размерам Карфагена было и количество проживавших в нем людей. По Страбону (XVII, 3, 15), перед Третьей Пунической войной оно достигало 700 тысяч жителей, что, несмотря на всю возможную условность этой цифры, приблизительно соответствует оценкам современных исследователей, принимавших во внимание также наличие рабов и прочих категорий негражданского населения.
Впрочем, не все пространство, заключенное в городских стенах, было равномерно застроено. Изнутри вдоль линии укреплений тянулись обширные пустыри, а кварталы, прилегавшие к находившейся рядом с гаванью площади, изобиловали шестиэтажными жилыми домами. В первые века со времени основания планировка Карфагена была хаотичной, но в IV столетии до н. э. под влиянием эллинских архитектурных идей она становится «регулярной»: отныне пересекающиеся под прямым углом улицы разделяли город на правильные кварталы. Сами улицы были достаточно узкими, шириной 6–7 м, и при этом, скорее всего, мощеными (если верить свидетельству Сервия (ad Aen. I, 422), первыми мостить улицы своих городов начали именно пунийцы).
Город делился на три крупных района: расположенную на холме цитадель Бирсу, у подножия которой лежал Нижний город, и находившиеся к западу от него, переходившие в пригород Мегары. Бирса была защищена собственной стеной и являлась крепостью внутри крепости. Пространство, занимаемое Нижним городом, было небольшим, дома здесь стояли тесно, многие из них были достаточно высокими – до шести этажей. Его центром была площадь неподалеку от порта, где-то там же находилось и здание городского совета. В отличие от двух других районов, Мегары были заселены гораздо менее плотно. Здесь было множество разделенных каналами садов, среди которых в основном располагались дома карфагенской знати.
Настоящим шедевром архитектуры был Котон – карфагенский порт. К тому времени в пунийской столице было две соединенных между собой гавани, построенных на месте старого порта примерно во второй половине IV в. до н. э. Первая, предназначенная для торговых кораблей, имела прямоугольную форму и сообщалась с морем через узкий канал шириной около 70 футов (21 м), который в случае опасности перегораживался железными цепями. Из нее короткий проход вел в круглую по форме военную гавань. Она была огорожена высокой стеной, скрывающей от нежелательных взглядов то, что в ней происходит, а в центре гавани был островок, на котором на высокой платформе находился шатер командующего флотом. Отсюда тот мог контролировать не только все, что происходит в порту, но и ближайшее к городу водное пространство, а для передачи его приказов были приставлены трубач и глашатай. Расположенные вдоль берега военной гавани доки были рассчитаны на двести двадцать кораблей, а на складах хранилось все необходимое для их оснастки.
Город был надежно защищен. Каменные стены опоясывали его со всех сторон, в том числе и с моря, делая скалистые берега еще неприступнее, но самые мощные укрепления, естественно, прикрывали перешеек, ведущий на материк. Здесь линия обороны была, по крайней мере, тройной, что следует из сопоставления данных античных авторов и современной аэрофотосъемки: сперва ров с частоколом, за ними две каменные стены, первая, по-видимому, несколько ниже следующей. Последняя стена была тридцать локтей в высоту (15 м), тридцать футов в ширину (8,5 м), с башнями через каждые четыреста метров. Стена имела два яруса в высоту, причем на нижнем располагались загоны для трехсот слонов со складами фуража для них, а на верхнем – казармы на двадцать тысяч пехотинцев и четыре тысячи всадников, стойла для лошадей и склады для сена и овса.
Итак, вопреки возможным ожиданиям, Карфаген не только во многом восполнил потери, понесенные в войне с Римом, но и имел достаточно сильный потенциал, чтобы на равных противостоять, по крайней мере, своему агрессивному соседу. Город, казалось, процветал, а пограничные конфликты с Нумидией лишь увеличили его население за счет беженцев.
Осмотрев город, римские послы приступили к исполнению своей миссии – достижению примирения между Нумидией и Карфагеном. Прежде всего, они высказали неудовольствие по поводу того, что пунийцы готовят армию и материалы для строительства флота, нарушая тем самым условия мирного договора. Затем, однако, рассудили, что на этот раз в территориальном споре уступить должны нумидийцы. Причины именно такого, столь нетипичного для римлян решения остаются спорными. Возможно, хотя и маловероятно, что в сенате на короткое время возобладало мнение Сципиона Насики, и послам было указано отнестись к Карфагену более лояльно; может быть, римляне просто не хотели обострять ситуацию в Африке, пока шла длительная и изматывающая война с кельтиберами, а также назревала очередная война на Балканах. Как бы там ни было, карфагенский сенат одобрил предложение послов, но суффет Гисгон, сын Гамилькара, судя по всему, пользовавшийся большой популярностью среди горожан, имел другое мнение по данному вопросу. Его позицию можно охарактеризовать как ультрапатриотизм, отвергавший любое вмешательство Рима во внутренние дела Карфагена. Даже благоприятное решение Рима было для него неприемлемо хотя бы потому, что исходило от заклятого врага. В этом с ним были солидарны если и не все, то, по крайней мере, значительная часть рядового населения города, уставшая от десятилетий унижения и бессилия перед лицом враждебных соседей. Поэтому, когда Гисгон призвал к войне против римлян, это вызвало такие волнения, что римские послы почли за благо вернуться на родину, чтобы не стать жертвой разъяренной толпы (Ливий, Содержание, 48).
Таким образом, не только материальное благополучие, но и выбранный карфагенянами политический курс давал римлянам основания для беспокойства и прибавлял очки в пользу линии Катона, который и подвел итоги своей посольской миссии: пока существует Карфаген, его сограждане должны опасаться за свою свободу (Аппиан, Ливия, 69). А значит, Карфаген должен быть разрушен. Для Катона это стало целью всей оставшейся жизни, своего рода навязчивой идеей, которую он всячески стремился донести до остальных. Любую свою речь в сенате, по какому бы поводу она ни произносилась, венчали слова: «Кроме того, я думаю, что Карфаген должен быть разрушен» (Веллий Патеркул, 1, 13, 1; Плиний, 15, 74; Цицерон, Катон, 18; Флор, 1, 31, 4). И эти слова делали свое дело: мнение и сенаторов, и рядовой общественности все более склонялось на сторону Катона.
