Резня продолжалась и на седьмой день, когда к Эмилиану пришли жрецы храма Эшмуна (у Аппиана – Асклепия) с молитвенными ветвями в руках. Они просили его лишь пощадить жизнь горожанам, желающим выйти из Бирсы, без каких-либо других условий. Эмилиан согласился, сделав исключение только для перебежчиков. Сквозь открытый римлянами проход вышли пятьдесят тысяч мужчин и женщин и тут же были взяты под стражу (согласно Орозию, там было тридцать тысяч мужчин и двадцать пять тысяч женщин (Орозий, 4, 23, 3); по Аннею Флору, сдались тридцать шесть тысяч воинов (Флор, XXXI, II, 15, 16).
Оставался только один очаг сопротивления. В огромном, выстроенном на отвесной скале храме Эшмуна собрались римские перебежчики, всего около девятисот человек, а с ними и сам Гасдрубал с женой и двумя малолетними детьми. Позиция их была достаточно крепкой, чтобы в храме можно было продержаться довольно долго. Но запасы еды скоро подошли к концу, силы были на исходе, спасение казалось невозможным, и осажденные, оставив внешнюю ограду, перебрались в здание и на крышу храма. Дальше отступать было некуда.
И в этот критический момент Гасдрубал сломался окончательно. Столь восхваляемая им ранее гибель вместе с родным городом оказалась на поверку гораздо страшнее. Тайком от своих же соратников и семьи он выбрался из храма, с молитвенной ветвью в руках пришел к римлянам и пал в ноги Эмилиану, в последний раз прося его о снисхождении. По словам Полибия, который, скорее всего, был свидетелем этой сцены, Сципион сказал окружающим: «Смотрите, какой внушительный урок дает судьба безумцам. Безумец этот – Гасдрубал, ибо недавно он отринул наши милостивые условия и говорил, что для него пламень горящего родного города – почетнейшая могила. И вот теперь с молитвенной веткой в руках он просит сохранить ему жизнь и на нас возлагает все упования свои. При виде этого человека не может не прийти на мысль каждому, что нам, смертным, никогда не подобает дозволять себе ни речей наглых, ни поступков» (Полибий, XXXIX, 4, 2–4). Впрочем, кроме стыда и угрызений совести, никаких других мук Гасдрубалу римский полководец не причинил; жизнь последнего предателя Карфагена была вне опасности.
Все происходящее было отлично видно осажденным в храме Эшмуна, и несколько перебежчиков подошли к самому краю крыши с просьбой к римским солдатам на несколько минут прервать свои атаки. Когда их желание было исполнено и над полем боя воцарилась недолгая тишина, защитники храма воспользовались ею, чтобы высказать напоследок своему бывшему вождю все, что он заслужил. Ему припомнили и нарушенные клятвы, и трусость, и «душевную низость вообще» (Полибий, XXXIX, 4, 5). Однако это было еще не самым большим унижением, которое пришлось вытерпеть Гасдрубалу в тот день.
Женщины не часто удостаивались внимания историков древности, но зато практически все из тех, чьи портреты дошли до наших дней, были поистине незаурядными личностями, не уступавшие талантом, силой воли и твердостью характера мужчинам. Несомненно, к ним относилась и жена Гасдрубала. Нам известен лишь один эпизод ее жизни, не сохранилось даже имени, но мужество, проявленное ею в критический момент, ставит ее в один ряд с самыми знаменитыми героями Античности.
Храм уже горел, подожженный отчаявшимися осажденными, когда, увидев Гасдрубала в ногах у Сципиона, его жена вышла вперед из толпы перебежчиков, ведя за собой двоих сыновей, и окликнула его. Он не ответил и только ниже пригнулся к земле, и тогда женщина обратилась к Эмилиану. Она не питала ненависти к римскому полководцу, а, наоборот, горячо поблагодарила за то, что он со своей стороны сделал все возможное для спасения ее и детей (так как большая часть труда Полибия, описывающая Третью Пуническую войну, не сохранилась, этот момент остается не вполне ясным; может быть, Эмилиан позволил им беспрепятственно укрыться в храме?). После этого, немного помолчав, женщина вновь заговорила со своим супругом. Ее последние слова мало отличались от тех, которые уже прозвучали в адрес Гасдрубала из уст римских перебежчиков. Она упрекала его за измену родному городу, лживые клятвы и призвала на его голову все возможные проклятия. После этого женщина зарезала своих детей, бросила их тела в охвативший храм огонь, а затем и сама, подобно основательнице города Элиссе, погибла в пламени, трагически подытожив историю Карфагена (Аппиан, Ливия, 131; Полибий, XXXIX, 4; Ливий, Содержание, 51; Диодор, XXXII, 23; Зонара, IX, 30; Орозий, IV, 23, 1–5).
Гасдрубал же после всего пережитого был, очевидно, щедро вознагражден за свою несколько запоздалую измену: сам Сципион оказал ему знаки внимания и, возможно, снабдил деньгами, чтобы последний правитель Карфагена смог уехать в какую-либо другую страну по собственному выбору (Полибий, XXXIX, 4, 12).
Пунийская столица горела семнадцать дней. Пребывавший в глубокой депрессии после всех ратных трудов Эмилиан смотрел на пылавший город, и невеселые мысли одолевали победителя. Находившийся поблизости Полибий заметил, как его великий воспитанник плачет и вслух жалеет разрушенный им Карфаген. Ему поневоле вспоминались другие некогда великие города и царства, также погибшие под ударами врагов. В раздумье Эмилиан произнес строки из «Илиады»:
«Будет некогда день, и погибнет священная Троя,
С ней погибнет Приам и народ копьеносца Приама».
«Что ты имеешь в виду?» – спросил его Полибий, и Сципион ответил, что боится за свою родину, ведь все человеческое преходяще (Полибий, XXXIX, 6, 2; Аппиан, Ливия, 132), и – кто знает? – не принесут ли такие же новости и о Риме (Полибий, XXXIX, 5, 1).
Когда от города остались одни руины, солдатам было разрешено в течение нескольких дней грабить все, что удастся найти, кроме золота, серебра и посвящений в храмы. Отличившиеся в боях получили награды, кроме тех лишь, кто так несвоевременно мародерствовал в храме Решефа, а в Рим с вестью о долгожданной победе был отправлен самый быстроходный корабль. Когда он прибыл, был уже вечер, но новость так обрадовала римских граждан, что ликованию не было предела: «…все выбежали на улицы и всю ночь провели вместе, радуясь и обнимаясь, как будто только теперь они стали свободными от страха, только теперь почувствовали, что могут безопасно властвовать над другими, только теперь уверились в твердости своего господства и одержали такую победу, какую никогда раньше не одерживали. Ведь они сознавали, что и ими самими совершено много блестящих дел, много совершено и их отцами в войнах против македонян, иберов, и недавно еще против Антиоха Великого, и в самой Италии; но ни одной другой войны они не знали такой близкой, как бы у своих дверей, и такой страшной для них самих вследствие храбрости, ума и смелости врагов, особенно опасной вследствие их коварства. Они напоминали друг другу, что перенесли они от карфагенян в Сицилии, Иберии и в самой Италии в течение шестнадцати лет, когда Ганнибал сжег у них четыреста городов и в одних битвах погубил триста тысяч человек и часто подступал к самому Риму, подвергая его крайней опасности. Думая об этом, они так были поражены победой, что не верили ей, и вновь спрашивали друг друга, действительно ли разрушен Карфаген; всю ночь они разговаривали о том, как у карфагенян было отнято оружие и как они тотчас против ожидания сделали другое, как были отняты корабли и они вновь выстроили флот из старого дерева; как у них было закрыто устье гавани и как они в течение немногих дней вырыли другое устье. У всех на устах были рассказы о высоте стен, величине камней и том огне, который враги не раз бросали на машины. Одним словом, они передавали друг другу события этой войны, как будто только что их видели своими собственными глазами, помогая жестами тому, что они хотели представить словами. И им казалось, что они видят Сципиона, быстро появляющегося повсюду на лестницах, у кораблей, у ворот, в битвах. Так провели римляне ночь» (Аппиан, Ливия, 134).
