Античные историки уделили значительное внимание описанию и сравнению личностей новых консулов. Однако, рассматривая их оценки, необходимо помнить о повлиявшей на них предвзятости, неизбежно следующей из политических симпатий самих авторов. Так, Полибий просто не мог соблюдать объективность, поскольку Луций Эмилий Павел приходился родным дедом его покровителю Сципиону Эмилиану, чьи предки должны были сохранять ореол образцовых римских граждан.
Позицию Полибия разделяет и Тит Ливий, который, излагая официальную сенатскую версию римской истории, особенно поусердствовал в очернении имени соперника Павла, Варрона. Созданный им образ, без устали повторяемый поколениями последующих историков, своей тенденциозностью и схематичностью настолько затмевает реального человека, что и до сих пор трудно не поддаться искушению воспринимать его некритично.
Между тем Гай Теренций Варрон был, безусловно, достаточно яркой фигурой на фоне своих современников. Выходец из социальных низов (Ливий с явным злорадством передает слухи о том, что отец его был мясником и Гай Теренций в детстве помогал ему «в этом рабском занятии»; Ливий, XXII, 25, 19), он выбрал для себя карьеру публичного политика, отстаивавшего интересы своих сотоварищей-плебеев. Его эмоциональные речи имели успех. Не обладая чьим-либо высоким покровительством, на пути к своему консульству он прошел все необходимые ступени политической лестницы: был квестором, плебейским и курульным эдилом и, наконец, в 217 г. до н. э. претором. Именно он в свое время высказался за уравнение власти начальника конницы Марка Минуция с диктатором Фабием. Его программа, позволившая победить на консульских выборах, в первую очередь отражала интересы беднейших слоев римского общества, в наибольшей степени страдавших от пунийского нашествия, и сводилась к требованию скорейшего победоносного завершения войны.
Ничего нового в этом не было. Простые земледельцы, чьи сыновья стали легионерами, а дома и наделы были разорены солдатами врага или даже собственными, во исполнение принятой Фабием Максимом тактики выжженной земли уже давно жаждали мира, а вину за затягивание боевых действий возлагали на аристократов, которым пережить ее превратности было, конечно, легче. Более того, и Гай Теренций, и народный трибун Квинт Бебий прямо обвиняли знать в том, что она сама спровоцировала войну, заманив Ганнибала в Италию, а теперь ее намеренно затягивает, для чего и придерживается способа ведения боевых действий Медлителя-Фабия (Ливий, XXII, 34, 4–11; 38, 6–7). Хотя последнее утверждение выглядит наивно и трудно сказать, относился ли к нему всерьез сам Варрон, однако несомненно, что в Риме было достаточно людей, готовых ему поверить. Ситуация же в обществе была настолько напряженная, что умелое использование настроений широкой массы населения могло дать опытному политику значительное преимущество в борьбе со своими соперниками. В сложившихся обстоятельствах победа над Ганнибалом могла бы стать и победой плебеев над патрициатом, последствия которой были в состоянии отразиться на государственном строе Римской республики.
Битва при Каннах
Пока консулы прошлого года, Сервилий и Регул, которым продлили полномочия, контролировали карфагенскую армию под Гереонием, граждане Рима со всей энергией готовились к решительному сражению. Солидарность с ними старались показать и их союзники. Так, зимой 217–16 г. до н. э. в город прибыли послы из Неаполя. Они привезли в дар сорок золотых чаш, предлагая любую другую помощь. Сенаторы поблагодарили послов и, чтобы не нанести обиды и в то же время не демонстрировать собственную слабость, из всех чаш оставили себе только самую легкую (Ливий, XXII, 32, 4–9). Еще один город на западе Лукании, Пестум, тоже прислал свое посольство, привезшее золотые чаши; им выразили благодарность, но дар не приняли (Ливий, XXII, 36, 9).
От царя Сиракуз Гиерона в Остию прибыл целый флот со всевозможными припасами и посольством, призванным выразить готовность поддержать римлян во всех испытаниях. Среди даров особенно выделялась золотая статуя Победы весом в двести двадцать фунтов, представлявшая ценность не только сама по себе, но и в качестве доброго предзнаменования, приносящего удачу. Значительной была и продовольственная помощь: корабли привезли тридцать тысяч модиев пшеницы и двести тысяч модиев ячменя, при этом в случае необходимости Гиерон обещал предоставить из своих запасов еще сколько угодно провианта, «пусть римляне только распорядятся». И это было еще не все. Зная, что в легкой пехоте у римлян служат также и иностранцы, сиракузский царь прислал тысячу лучников и пращников, чьей главной задачей должна была стать борьба со стрелками врага, прежде всего балеарцами. Все эти дары Гиерон дополнил советом претору, которому предпишут действовать на Сицилии, организовывать нападения на карфагенские владения в Ливии. Сенаторы, конечно, и на этот раз горячо поблагодарили ценного союзника и приняли помощь, проявив, впрочем, определенную разборчивость: золото, привезенное не из Сиракуз, отправили обратно (Ливий, XXII, 37).
Наряду с консульскими выборами были проведены и прочие необходимые назначения. Преторские должности получили Марк Помпоний Матон и Публий Фурий Фил, чьими обязанностями было разбирать тяжбы между римскими гражданами и чужеземцами. Кроме них были избраны дополнительно два претора: коллегой уже упоминавшегося Луция Постумия Альбина, областью действий которого была определена Галлия, стал Марк Клавдий Марцелл, в бытность свою консулом в 222 г. до н. э. прославившийся не только как умелый полководец, но и бесстрашный воин, разгромивший кельтов при Кластидии и в личном поединке убивший их вождя. На этот раз ему предстояло руководить армией на Сицилии.
Военные приготовления римлян были беспрецедентны и служат самым простым доказательством того, что не только демократические круги Рима стремились побыстрее закончить опостылевшую борьбу. Для того же, чтобы вести войну методами Фабия, на истощение, совершенно не нужно было созывать большую армию, достаточно было уже имевшейся. Очевидно, план правительства, исходившего из явной невозможности одолеть Ганнибала при сколько-нибудь равных условиях, сводился к тому, чтобы в решающей битве элементарно задавить карфагенян огромным численным перевесом. Об этом же свидетельствует и применяемая проконсулами Сервилием и Регулом тактика: пока собираются подкрепления, армию следует поберечь. О масштабах новой мобилизации не мог уверенно говорить уже Тит Ливий, так как разные авторы приводили разные цифры. По одним известным ему сведениям, набрано было десять тысяч человек, по другим – четыре легиона, то есть в таком случае собственно римские легионы удваивались. Такое же количество пехоты выставляли и союзники, а конницы вдвое больше, чем римляне (или, по данным Полибия, втрое; Полибий, III, 107, 12). Усилен был и состав легионов, что предусматривалось только в исключительных случаях: им придавались дополнительно тысяча пехотинцев и сто всадников, и таким образом каждый легион насчитывал пять тысяч пехоты и триста всадников. Общая численность войск, выступивших против Ганнибала, достигала, по данным Ливия, восьмидесяти семи тысяч двухсот человек (Ливий, XXII, 36, 1–5). Не сильно отличается от этого и оценка Полибия – до восьмидесяти тысяч пехоты и немногим более шести тысяч конницы. Греческий историк также подтверждает, что всего римляне располагали восемью своими легионами, не считая союзников (Полибий, III, 107, 9; 113, 5). Еще большую цифру называет Плутарх – девяносто две тысячи человек, – но она выглядит наименее правдоподобно (Плутарх, Фабий, 14). Кроме этой армии, два легиона ушли в Галлию с претором Луцием Постумом, и еще два оставались в Риме.
