Спустя пару дней после выхода статьи Гершуни Броневицкого вызвали на худсовет при обкоме партии, где и сообщили безрадостную новость: «Дружбу» закрывают. Причем этот приговор вынесли люди, ровным счетом ничего не понимающие в музыке. У нас был шок, все наши музыканты остались без работы, без средств к существованию, концерты были запрещены, никаких записей на радио и телевидении. Мы не знали, к кому обращаться. Советовались, с кем могли. В то время мы с Шурой часто ездили на дачу в Ольгино к нашим друзьям композитору Андрею Петрову и его жене Наталье. Нам нужно было ощущать поддержку тех, кто был за нас. Мы приезжали в живописные места Ленинградской области, в гостеприимный дом, где нас встречали как родных, днем устраивали стихийные пикники: жарили на костре сосиски, как пионеры в летнем лагере, о настоящих шашлыках тогда никто не мечтал, и во время небольших застолий обсуждали сложившуюся ситуацию, пытаясь понять, что делать. Всем нам было страшно поверить, будто все закончилось. Страшнее всего было за Броневицкого: мы все видели, насколько тяжелой для него оказалась эта ситуация. Тогда я впервые увидела Сан Саныча по-настоящему сломленным. Но решение не приходило. Однажды, когда мы вернулись домой, он грустно посмотрел на меня и сказал: «Я же говорил: нас закроют, наша карьера закончена». – «И ты решил сразу сдаться?! Нет, мы будем бороться!»
Я сама не ожидала такой реакции от себя, как будто вдруг все прояснилось. Стало понятно, что судьба нашего ансамбля в наших собственных руках. Кинулась в комнату и стала собирать сумку – бросать в нее вещи и все необходимое для поездки.
– Ты куда?
– В Москву, в Министерство культуры.
– Что ты можешь сделать, к кому ты пойдешь?
– Там должен быть кто-то выше, чем этот худсовет, – ответила я.
Да, решение пришло неожиданно. Почему мы должны сидеть и ждать у моря погоды? Никто за нас не вступится, кроме нас самих. Мне казалось, что Сан Саныч что-то сделает, заявит громко, что все эти номенклатурщики не правы, но он не был борцом, а я всегда была такая: с одной стороны, стеснительная, неуверенная в себе, но, когда на голову начинали падать кирпичи, отваги мне было не занимать: детство и юность я жила в состоянии борьбы.
В Москве пришла в Министерство культуры. С порога заявила: «Я к министру, товарищу Михайлову Николаю Александровичу». Ни больше, ни меньше. Секретарша в приемной от моей наглости опешила. «Но он так сразу не принимает, только если ваше дело важное…» – «Очень важное», – отрезала я и всем своим видом продемонстрировала, что это именно так. Попасть к министру действительно оказалось делом непростым. Секретарша, видя мое упорство, сжалилась и посоветовала: «У нас есть руководитель всех музыкальных ансамблей эстрады, его зовут товарищ Холодилин Александр Александрович». Тогда мне это имя ничего не говорило, но позже я узнала, что он был замечательным человеком, музыкантом, близким другом Дмитрия Шостаковича, о нем очень тепло отзывалась супруга композитора Андрея Петрова, Наталья. Только сейчас я понимаю, что, возможно, мне помог мой акцент, который тогда был еще довольно заметным. И… отчаяние в глазах, что бывает лишь у тех, кому нечего терять. Хотя это не соответствовало истине: мне было что терять. К тому моменту я настолько втянулась в нашу музыкальную жизнь, в гастроли, каждодневные репетиции, в процесс самовоспитания, поиска имиджа, что когда прогремела гроза, ужаснулась, ибо не могла представить, что все это может закончиться. Поэтому мой приезд в Москву был неким актом самосохранения, отчаянным броском «на амбразуру», если можно так сказать. Никто, кроме меня, не мог отважиться на такое. Не потому что я была такая отважная, а потому что считала: во всем нужно идти до конца. Моя решимость дала плоды.
Александр Александрович оказался вежливым, внимательным, справедливым человеком. Для начала он выслушал меня, а я рассказала все как на духу: «Пою французские и польские песни. Ансамбль у нас профессиональный, все музыканты с образованием. В худсовете было всего два или три музыканта, и он стал требовать от нас, чтобы мы пели про партию, но мы поем совсем другие песни – веселые, жизнерадостные». На что Холодилин спокойно сказал: «Как вам удалось таких врагов нажить? Что ж, давайте послушаем вас». На следующий день вся «Дружба» в полном составе была в Москве, пели самые удачные песни из разных концертных программ. Кроме Холодилина было еще несколько членов министерского худсовета. Каким облегчением для нас стали аплодисменты этих людей. В тот же день в Ленинградский обком партии отправилась команда восстановить наш коллектив в правах и дать нам «зеленую улицу».
Стоит немного забежать вперед. Однажды мы выступали в ЦДРИ, в Москве. И после очередной песни на сцену поднялся очень пожилой мужчина, и я не сразу поняла, кто это. Он протянул мне цветы и сказал: «Моя фамилия Гершуни, когда-то я написал о вас не очень хорошую статью, обидел вас, тогда я не понимал, насколько вы талантливы. И не мог предвидеть, то вы станете столь любимой зрителями Артисткой. Позвольте мне принести извинения за ту статью…» Да, такие ситуации очень греют, когда ты видишь, что отрицательное мнение людей по отношению к тебе меняется в лучшую сторону. Значит, труд не прошел даром.
После этого случая Броневицкий меня зауважал. Видимо, он понял: за то, что мне дорого, я буду бороться до конца. А для ансамбля «Дружба» началась вторая жизнь, своего рода Возрождение. Новые песни – Александры Пахмутовой, Станислава Пожлакова, Марка Фрадкина, Александра Флярковского, как свежий ветер в парусах.
Рождение Артистки
Жизнь в Польше все дальше и дальше уходила в прошлое. Впереди была неизвестность и надежды, но они приносили мне больше радости, чем мечты юности, ведь я поняла, что нашла себя. Песня постепенно становилась для меня частью жизни. Я погружалась в процесс под названием «Пигмалион и Галатея». Галатеей была я, Пигмалионом – угадайте кто – да, Александр Александрович Броневицкий. И у него это мастерски получалось. Временами болезненно для меня, но было понимание, какой это трудный и увлекательный путь. Меня часто спрашивают, как я жила с Александром Александровичем Броневицким. Не стесняясь, говорю: да, это был служебный роман. Не вижу в этом ничего плохого, сначала возникла влюбленность, потом чувства укрепились, нас соединяла работа, песни, гастроли, и это только способствовало нашему сближению. Замечательно, когда муж и жена делают общее на двоих дело.
Люди, плохо знавшие Сан Саныча, считали его хамом и деспотом. А между тем жесткость и категоричность были не более чем защитной реакцией. Но и эта «броня» на поверку оказывалась тонкой, если возникала настоящая проблема, Шура сразу опускал руки, становился беспомощным, жалким. Правда ли, что он бывал со мною груб? Когда женщина рожает, она кричит. А Броневицкий «рожал» каждую песню и был ко мне очень строгим. За все двадцать лет, что мы были вдвоем, похвалу от него я слышала всего один раз. Обычно он делал короткие замечания – «плохо» или «хорошо». Ничего не проходило мимо него, любую мелочь схватывал сразу. Гораздо чаще я слышала от него, какая я бездарная, некрасивая, сутулая, как фальшиво пою. Еще он любил говорить, что я безнадежна и не поддаюсь дрессировке, а я не могла быть такой, как он хотел. Я была собой.
