Тем не менее мне так хотелось заслужить его похвалу, что я стала заниматься самокопанием. Наблюдала, спрашивала совета у старших коллег и вскоре открыла для себя, что артистка должна быть красивой, всё делать красиво, нести себя по сцене. Всегда очень переживала и анализировала те замечания, которые Броневицкий делал мне по работе. Он был для меня учителем, и благодаря его требовательности я работала и делала все, чтобы он был доволен мною.
В один «прекрасный» день я вышла на сцену без всякого настроения. И после концерта Броневицкий мне сказал: «Если ты так будешь петь, то лучше никогда больше не пой!» Тогда я придумала просить друзей записывать все на магнитофон и потом все это анализировала. Актерскому мастерству училась у самой себя, глядя на фотографии и кадры своей кинохроники, работала над ошибками.
За что я особенно благодарна моему «Пигмалиону», так это за то, что он постоянно обращал мое внимание на детали. Быть артисткой – это целая наука, и я твердо решила ею овладеть: слушала западных исполнителей, училась читать ноты, работать с дыханием, держать паузу, искала свой собственный стиль на сцене. Броневицкой неоднократно, без обиняков, говорил мне: «Ты детонируешь, поешь фальшиво, не дотягиваешь ноты». Я не понимала: «Как не дотягиваю? Я же пою». Попросила записать мое выступление на магнитофон. На сцене я не могла слышать, как пою – фальшиво или нет. Поняла, когда послушала запись.
Втайне от Сан Саныча нашла педагога по вокалу, этот чудесный человек объяснил, откуда берутся фальшивые ноты. Я узнала, что есть диафрагма и связки, и если они слабые, то, когда певец берет дыхание, они плохо смыкаются, нота получается недотянутой. Так стала понимать, откуда у меня берутся фальшивые ноты. Перед выступлением стала распеваться, и вскоре педагог сказал мне: «Вам надо в оперу, у вас такой хороший диапазон». Я ведь могу и высоким голосом петь, но решила все-таки петь только своим, низким.
С разрешения педагога записала свои распевки, разогревающие диафрагму. Включала маленький магнитофон и шла куда-нибудь распеваться. Перед каждым концертом распевалась, потому что Броневицкий строго следил за каждым моим звуком. Однажды на почве «распевки» произошла смешная история. В то время в гримерках туалетов не было, вот я и пошла «распеваться» в общественный. Пришла, заперлась в кабинке и затянула… Вдруг слышу: кто-то зашел, испуганно замолкаю, и в тишине туалета отчетливо раздается: «Вот упилась баба, как завывает-то…» Я перепугалась, долго ждала, пока неожиданная визитерша уйдет, даже боялась из туалета выходить.
Что касается образа, то определила для себя, что мне близок образ Джины Лоллобриджиды – она была всегда элегантная, чувственная, женственная, с копной невообразимо пышных волос, тонкой талией. Особенно меня «зацепила» её прическа – принесла парикмахеру её фотографии: «Давайте сделаем такую же». – «Это надо начесывать, – стала она мне объяснять, – химию делать, лаком закреплять». Попробовали. Все равно ничего не получалось – не похожа я на нее. Тогда стала искать свой образ, перед двумя зеркалами начесывать самостоятельно, постепенно методом проб и ошибок получилось что-то похожее, что мне понравилось.
Прической дело не ограничилось. Я не считала себя красивой и все время думала, как можно в лучшую сторону изменить внешность – хотелось что-то подправить, дорисовать. На сборных концертах, сидя в гримерных рядом с профессиональными артистами, смотрела, как они рисовали себе глаза. Подсматривала, спрашивала и по крупинке постигала эту науку. Гримироваться профессионально научилась у немцев. Меня очень полюбили в Германии, приглашали туда более 30 раз и на телевидение, и с концертами. Немецкие гримеры трудились над моим лицом, мне нравилось, а я спрашивала: «Как это называется, зачем вы это делаете?» Мне объясняли и даже дарили грим, так я стала сама себе визажистом. Хотя «визажист» – это французское слово, я предпочитаю слово «гример».
Почти сразу на первых выступлениях услышала от Сан Саныча очередной «комплимент»: «Расправь плечи, ты сутулая». Объяснять, что так происходит из-за моего высокого роста, было бесполезно. К тому же сам Броневицкий был невысоким, и лишнее напоминание, что я выше его ростом, могло обернуться не в мою пользу, поэтому решила поучиться у тех, для кого походка часть профессии, – у балерин. И вновь везение: судьба познакомила меня с солисткой Кировского театра Нинель Кургапкиной. За кулисами во время одного из сборных концертов на вопрос: «Как научиться также красиво ходить?» – получила ответ: «Ходи с прямой спиной, как будто палку проглотила, а ногами ступай так, будто идешь на лыжах». Попробовала, не скажу, что получилось сразу, неудобно было с непривычки, но ничего, овладела и этим мастерством.
Кроме Кургапкиной у меня были замечательные друзья: Алла Ким и Шалва Лаури. Мне очень повезло, что судьба свела меня с этими замечательными людьми. Они были совершенно потрясающими танцорами старой классической школы, мы много лет ездили вместе на гастроли. Их выход был в первом отделении, где они исполняли танцы народов мира и делали это настолько профессионально, с душой, что наш ансамбль во втором отделении выходил «на взлете»… Мы не только хорошо сочетались в концертной программе, но и за пределами сцены общение с ними очень помогало мне по жизни. Первые уроки артистической жизни я получила в том числе и от них, это они учили меня: «Уважай своих слушателей, не считай их виновными, если плохо аплодировали, значит, это ты была не в форме». Отсюда родилась моя формула: «Публика не виновата, что меня плохо приняли. Виновата я».
И еще важный штрих, за который я им благодарна. Однажды Алла Ивановна меня спрашивает: «Дита, почему ты всегда в тапочках выступаешь? На сцене нужно быть элегантной, а ты в этих же тапочках что на сцене, что по улице…» – «И что мне делать?» – смущенно спросила я. «Нужны туфли на каблуке!» – «А где их взять?»
На очередных гастролях повели меня Алла Ивановна и Шалва Георгиевич в комиссионный магазин, где после долгих мучительных примерок мы выбрали чешские «лодочки» на восьмисантиметровом каблуке. В них я не то что ходить, стоять не могла. В гостинице первым делом кинулась в крыло, где шел ремонт. Выпросила у рабочих ножовку и, заперевшись в номере гостиницы, отпилила у каблуков половину. До самого вечера училась ходить на четырехсантиметровых, да ещё и неровно обрезанных обрубках, а вечером вышла в новых туфлях на сцену. «Совсем другое дело!» – заметил после концерта Шалва Георгиевич.
Для меня было очень важно учиться у старших коллег. Чтобы овладеть мастерством, нужно уметь впитывать опыт предшественников, поэтому я всегда была чуткой в этом отношении. Еще студенткой попала в консерваторию на концерт Любови Орловой. Это был настоящий взрыв эмоций. Она вышла на сцену в открытом платье нежно-салатового цвета, весь лиф которого состоял из блёсток. Она мне показалась такой красивой! Даже пение её не слушала, а только смотрела на неё и мечтала когда-нибудь стать такой же. Это стало для меня точкой отсчета. Еще мне всегда нравились французы, особенно Эдит Пиаф, – она была для меня как Бог. Мне хотелось взять хоть частичку от её таланта. Замирала, когда слышала её голос. Далида, Жильбер Беко… В Польше были прекрасные исполнители: Слава Пшибыльская, Эва Демарчик. Мне нравилось то, как они играли песню, проживали её.
