Я понимала, что без советского паспорта мои мытарства будут продолжаться, поэтому написала маме, что буду получать советское гражданство, на что мама ответила: «В твоих жилах течет польская кровь, а какого цвета у тебя будет паспорт, не важно. У меня тоже был французский паспорт, но в душе я осталась полькой». Мои же родители много лет провели в иммиграции во Франции, у них был вид на жительство. Мои мучения закончились в 1968 году, когда мне наконец разрешили принять советское гражданство и вручили советский паспорт.
Долгое время меня не записывали на радио из-за сильного акцента. Поклонникам мой акцент никак не мешал, наоборот, он был своего рода «изюминкой», делавшей меня ни на кого не похожей. Но тем, кто сразу меня невзлюбил, казалось, будто я бравирую акцентом и в целях саморекламы нарочно коверкаю русский язык. Как я могла его коверкать, когда я его вообще не знала?! Акцент был жуткой проблемой, даже пришлось заниматься с логопедом, но постепенно, год за годом он стал смягчаться. Сегодня я сама его почти не слышу, хотя иногда говорят, что он есть, просто не столь сильный.
Тогда, в 60-е годы, бед от него было много. Например, из-за него чуть не закончился печально мой первый выход на высокий уровень. 1962 год. Нас с «Дружбой» пригласили на правительственный концерт в Кремле. Я должна была петь песню Фрадкина «Летите, голуби». Пела так: «Пусть летъят онъи, летъят и нигдъе нъе встречъяют пръегръяд». Неделю нас мучили репетициями, а за три часа до концерта сказали: «Ваше выступление может не понравиться товарищу Хрущеву, поэтому не будем рисковать – ваше выступление отменяется». Я шла по Красной площади и всю дорогу от Кремля до гостиницы «Москва» поливала горькими слезами, была наивной и считала, что это огромное событие – участие в правительственном концерте.
На долгие годы у меня сохранился страшный мандраж перед официальными праздничными концертами. Таблетки успокоительные глотала, потом в себя три дня прийти не могла. Неестественно все это! В Кремле по паспорту на сцену проходили! А куда его прикажете деть в концертном платье? Не любила я эти концерты, когда должна была кому-то угождать.
Был такой случай, запомнился на всю жизнь. Мы с ансамблем выступали в ГДР с концертами для Западной группы войск. А тут посол наш Петр Андреевич Абросимов вызывает к себе и говорит: «Надо спеть. Вы на немецком что-то знаете?» – «Знаю». – «Тогда спойте четыре-пять песен, – говорит он. – И хорошо бы, если еще «Огромное небо». – «Спою. А для кого петь?» – «Для Брежнева и Хоннекера. У них будет торжественный ужин». – «Я боюсь». – «А вы не бойтесь. Я буду с вами».
И вот приходим в посольство, прием в очень узком кругу, меня, как всегда, колотит, ищу глазами – там всегда был наготове какой-нибудь искусствовед в штатском, говорю: «Принесите мне бокал вина, иначе я умру, не спою!» Таблетки уже не помогали. Выпила, под «наркозом» спела «Огромное небо», гляжу: на сцену поднимается Брежнев с огромным букетом роз. Обомлела. Он протягивает мне цветы. «Большое спасибо, – говорю ему и вдруг добавляю: – А поцеловать?» В душе я еще та хулиганка, но тогда сама испугалась от такой смелости. Он повернулся, обнял меня и поцеловал в щечку. Ну и что, что поцеловал? Все в рамках этики. Я потом его букет засушила. Позже наш посол еще раз разрешил нам выступить на свой страх и риск перед членами компартии в Западном Берлине. Тогда все прошло без потрясений.
С той поры все кому не лень спрашивали: в каких отношениях я была с представителями государственного аппарата? Ни в каких! Были ли у меня покровители? Нет. Покровитель – это тот, кто помогает. Мне всегда помогали простые люди, а не кто-то из высших структур. Хотя по долгу службы мне иногда приходилось что-то выбивать для ансамбля, просить за весь художественный коллектив, чтобы не закрыли. Да, приходилось «выходить на ковер» неоднократно, но я никогда не хитрила, не плела интриги, не пыталась понравиться как женщина. Мне иной раз намекали, а иногда и прямо говорили: если хотите сделать карьеру, надо быть посговорчивее. К сожалению, некоторые чиновники имели обманчивое представление об артистках, как о существах легкомысленных. Однажды мой муж пригласил ночевать к нам одного очень важного чиновника из Министерства культуры. Сан Саныч пошел ставить машину в гараж, а чиновник начал ко мне приставать – у них это, вероятно, было естественно. Я выкрутилась, заперлась на ключ в своей комнате, а он остался стоять в коридоре. Никогда и никому я не давала повода к подобным «ухаживаниям» и всегда держала дистанцию, потому что ценю свое достоинство. Может быть, меня спасает моя польская кровь? Польки – женщины гордые!
А был еще один «эпизод». Как-то мы с «Дружбой» выступали на партийной конференции. За кулисами Романов, тогдашний глава Ленинградского обкома партии, подошёл к Броневицкому и, протянув ему 10 рублей, сказал: «Пусть твои музыканты постригутся, они же не стиляги». Это было так некрасиво! Я хотела поговорить с ним, но, как только сделала шаг в его сторону, мне охрана тут же преградила дорогу, сказали: «Субординация не позволяет вам говорить с Романовым, он вас не ждёт».
Проблем было много, но мне казалось, что все они не касались конкретно меня. Броневицкий был авангардным по тем временам музыкантом, он опережал время, в котором жил, за что ему, конечно же, и доставалось. Ему не повезло: он родился не в свое время. Если бы он позже появился на свет, то занял бы гораздо более высокое положение. А тогда ему постоянно обрезали крылья за «пропаганду буржуазной идеологии». Он же делал аранжировки, которых до него не было и в помине. И во всем он был талантлив: лепил, рисовал шаржи, руководил. Когда у нас репетиции шли, даже чихнуть нельзя было – все, репетиция идет: «Перерыв объявлю – будете чихать». То есть он был диктатором, требовательным, жестким. Но это было очень интересно. Да, он был авангардистом, и в то время, когда существовали многочисленные худсоветы, его страшно унижали. И я переживала вместе с ним. У него, в конце концов, выработался такой «имидж», что он нападал на всех, не давая себя в обиду, потому что устал от обид. Это была его большая беда, но при этом он был необыкновенно талантливым человеком.
Мне тоже доставалось. Как-то прочла о себе в одной эмигрантской книжке: «Пьеха во Франции не стала певицей, в Польше тоже оказалась никому не нужна. А в Советском Союзе певцов было мало, вот она и запела». Я из Франции уехала в девять лет, из Польши в семнадцать и просто физически не могла ни в Польше, ни тем более во Франции стать певицей.
Впервые и по-новому
Мы с Броневицким прекрасно понимали, что просто петь песни в этой стране не получится, нужно соответствовать: с одной стороны, той высокой новаторской планке, которую Броневицкий установил для себя и для всех участников нашего ансамбля, с другой – цензуре, которую еще никто не отменял. Страшное слово «худсовет» преследовало не только наш коллектив – от этого страдали очень многие музыканты в СССР, но нам казалось, что именно в отношении нас официальные цензоры очень строги. Например, никогда не забуду, какой разгорелся скандал, когда мы впервые спели «Шаланды, полные кефали». Броневицкий не хотел, чтобы мы просто пели, – нет, он придумал мини-спектакль на тему песни. У нас был музыкант Аллахвердов, рыженький такой, он выходил на сцену в платье, изображая рыбачку Соню, другой наш музыкант пребывал в образе Кости. Они «отыгрывали» всю драматургию сюжета, зрителям нравилось, а худсовет встал на дыбы. «Где это видано? Мужчина в женском платье, что за разврат?!» Запретили. Да и сама идея «театра песни» категорически не нравилась цензурщикам. Броневицкого сотый раз вызывали и строго спрашивали: «Вы что, не знакомы со стандартами поведения на сцене? Знакомы? Тогда что вытворяют ваши музыканты? И зачем?» Как он мог объяснить этим людям, что это необычно, свежо, что до него этого никто на советской сцене не делал? От нас хотели стандартного поведения: нужно было стоять на сцене неподвижно, а не танцевать. А я взяла и первая из всех советских артисток сняла со стойки микрофон, стала спускаться к зрителям, ходить по залу, приглашать людей подпевать мне. Во мне бурлила юность, мне хотелось чего-то необычного, много подсказывала органика, характер, была от природы сильной, любила свободу. Самовыражение было для меня важным. Считала, что на сцене надо быть живой, а не стоять – руки по швам по стойке «смирно». Сейчас этим никого не удивишь, все бегают по сцене в неимоверных нарядах, совершают кульбиты, за спиной солиста подтанцовка, подпевка, чего только нет! Тогда же мои «вольности» на сцене одними воспринимались как новаторство, другими – как ломка привычных традиций и не находили одобрения.
