– А-а-а!
Это был штурман.
– А-а-а!
«Это я сам», – успел подумать Устюг.
Теряя сознание, он рванул выключатели батарей, и настала темнота.
– Ну и вид у тебя, – сказал капитан Рудику, когда инженер приплелся в центральный пост. – Ты взгляни в зеркало.
– Я тебя вижу, зачем мне зеркало. Значит, так. Батареи – вдребезги, только дым идет.
– Восстановить можно?
Инженер пожал плечами.
– Интересно, – проговорил он, – куда это нас выкинуло?
Капитан включил обзор, и они долго глядели на незнакомые звезды.
– Да, – сказал Луговой, пытаясь улыбнуться. – Отсюда, как говорили в одной передаче, хоть три года лети – ни до чего не долетишь.
Голос Лугового не понравился капитану. Он был как бы не от мира сего. Сейчас нельзя было остаться одному, отдаться на волю мыслей. Каждому требовалась опора, каждому предстояло поддерживать двух остальных, а тем – его, они, словно три карабина, составленные вместе, стояли надежно, хотя каждый в отдельности сразу упал бы. Капитан решительно встал.
– Может показаться, что нашей службой такое не предусматривалось, – сказал он. – Я говорю – предусматривалось. И когда мы шли служить в Трансгалакт, то знали, на что идем. Так что давайте подумаем и решим сейчас: потом не будет возможности.
Рудик подождал, потом кашлянул и сказал:
– Что решать-то?
– Справимся ли мы.
Справимся ли? Мысли инженера с самого начала были двойственными. Его мир заключался в корабле. У него не осталось близких на Земле и планетах. Через год ему предстояло уйти в отставку по возрасту, и это пугало Рудика: в противовес простому и ясному миру корабля, жизнь на любой, пусть даже самой малолюдной планете казалась ему чрезвычайно сложной, богатой всякими законами и правилами, которых он не знал или давно забыл. Ему не хотелось возвращаться к оседлой жизни, но чем дальше, тем более ощущал он на себе пристальное внимание Медицинской службы и тех людей, что ведали летным составом. Так что сейчас он, с одной стороны, был недоволен тем, что случившееся не принадлежало к числу явлений, естественных для кораблей, и, следовательно, выходило за пределы его мира; однако, с другой стороны, Медицинская служба и прочие недоброжелатели остались позади, Рудик ускользнул от них и испытывал облегчение, как и всякий, освободившийся из-под надзора.
– Справимся, – сказал он.
Луговой усмехнулся.
– А если мы скажем, что не справимся – что изменится? Разве есть выход?
Луговой чувствовал себя нехорошо, хотя он не мог положить руку на лоб или грудь и сказать, что болит именно здесь. Людям бывает просто нехорошо, и они ложатся и умирают. Кроме того, штурман чувствовал себя ограбленным и обиженным, хотя никто не обижал его и ничего не пытался отнять.
Он и в самом деле лишился многого. Основа на которой до сих пор строилась его жизнь, рухнула. Основой этой был капитан. Луговой надеялся на капитана куда больше, чем на себя самого. И вдруг оказалось, что они равны, и Устюг так же не может найти выход из ловушки, как не под силу это самому Луговому. Рушился кумир; резекция кумира – это операция на сердце, после нее выживают не все. И пока капитан говорил, штурман тяжко раздумывал над тем, что авторитеты – ложь, что верить нельзя никому. Только себе, своим глазам и своему разуму.
У него – он считал – отняли веру. Но это было не единственное, чего он лишился. И обида на капитана заключалась в том, что вещи, которые прощались капитану, пока Устюг был без малого богом Юпитером, нельзя было простить обычному, немолодому уже мужчине. Теперь казалось смешным – ожидать чего-то от человека, который в полете влюбился в пассажирку. Ясно было, что ни капитан, ни тем более инженер ничем не смогут помочь Луговому, не смогут вернуть его на Землю. С чем же следовало справляться, и чему это могло помочь?
Капитан холодно глянул на штурмана.
– Измениться может многое. Пока – может. Ты говоришь – выход? Смотря что считать выходом.
Выход был. Выход в никуда. Если они заранее признают, что не справятся с нелегкой задачей сохранения на корабле нормальной жизни, спокойствия, обычных человеческих норм и установлений, записанных в Уставе Трансгалакта, то лучше кончить все, не дожидаясь агонии, долгой и мучительной. Потому что если не справятся они, для кого полет был нормальным состоянием, а корабль – обычным жильем, то чего можно будет требовать от остальных, кто с самого начала смотрел на «Кита» лишь как на кратковременное пристанище?
Кончить было просто. Запасы энергии в накопителях корабля были настолько велики, что стоило открыть, разом освободить их, и корабль вспыхнул бы радужным пламенем, перешел в свет, разлетелся бы по мирозданию со скоростью, недоступной воображению. Никто не успел бы проснуться, а на Земле ни один не стал бы оплакивать их: там это сделали заранее.
– Вот выход, – сказал капитан, – если мы не хотим бороться. Не соответствует морали? Но если мы люди – у нас одна мораль, если же мы отказываемся от всего тяжелого, что может ждать нас в будущем, то и мораль будет иной, потому что с этого мига мы перестанем быть людьми.
Прошло несколько минут, пока Рудик сказал:
– Не верю, что ты такого мнения о нас.
– Надо подумать, – ответил Устюг, – чтобы больше не возвращаться. Лучше поразмыслить еще: ведь впереди много лет. Как бы мы сейчас ни решили – решаем навсегда.
– Да что, – сказал Рудик. – Жить надо. И кто мы такие, чтобы решать за всех? Это ты призагнул, капитан.
– Я согласен с Рудиком, – проговорил Луговой.
«Впереди много лет, – думал он, – много лет. И не может быть, чтобы не было выхода, чтобы не найти его за целую жизнь. Капитан пугает нас, проверяет на излом. Но я теперь знаю, что он не сильнее меня, а значит – я не слабее его, и что может он, могу и я. Выход где-нибудь есть, и я его найду».
– В общем, – заключил Рудик, – давай делать дело.
– Добро, – проговорил капитан. – Тогда – по местам. И будим пассажиров. Не думаю, что им снятся приятные сны.
Глава пятая
Огоньки суетились на панели синтезатора, как муравьи около своего жилища. В окошках счетчиков сквозили цифры. Потом раздался звонок. Обождав секунду, инженер Рудик распахнул створки. Из темного отверстия потянуло теплым, едким запахом, который через минуту рассеялся.
– Готово, – сказал инженер, извлекая из выходной камеры белое, округлых очертаний кресло, отлитое из одного куска пластика. Рудик поставил его на пол, критически оглядел, уселся, встал.
– В порядке. Еще одно?
– Два, – сказала Инна. – Всего их должно быть четыре. – Она улыбнулась. – Мы любим гостей. Только сделайте, пожалуйста, разных цветов. Красное, желтое – в пастельных тонах…
