Люди были одиноки, потому что хотели быть такими. И когда Мила увидела сидящего в кресле старика Петрова, она подошла к нему не потому, что искала его общества; просто некая сила, управлявшая теперь ее действиями, заставила подойти, положить руки ему на плечи и сказать все то же самое – что ребенок ей нужен, и она готова на все. Она сказала это и ожидала того же, что видела у других: мгновенный блеск в глазах, быстрый взгляд направо и налево, и сразу же – выражение замкнутости и даже некоторого презрения. В последнее время ей даже не отвечали – в лучшем случае кивали головой и, сняв ее руки с плеч, торопились пройти мимо. Зоя давала ей какие-то лекарства, но они не помогали, и Мила продолжала говорить все о том же, заранее зная, каким будет результат, но не умея справиться со своей болезнью.
Однако Петров не поступил, как остальные. Он медленно и нежно взял ее руку, поднес к губам и поцеловал. Потом взглянул ей в глаза и указал на кресло рядом.
– Посидите со мной, стариком. Поговорим.
Она удивилась и повторила свою просьбу – уже не так уверенно.
– Нет, – сказал он. – И не потому, что я боюсь, нет. И даже не потому, что у меня в том мире осталась жена, и я люблю ее. Мы, мужчины, как вы знаете, непоследовательны: даже любовь, порой, не удерживает нас от приключений. Но мне жаль его.
Мила покачала головой: она решила, что речь идет о Еремееве.
– Нет, – сказал Петров. – Я говорю о сыне, который мог бы у вас быть, и которого вы хотите.
– Жаль? – переспросила она недоуменно.
– Да, конечно. Нам с вами тяжело, правда?
– Очень, – сказала она, не задумываясь, – О, как тяжко!
Она запнулась, потому что в салоне появился Истомин; видимо, бессонница выгнала его из каюты. Он взглянул на них, пробормотал: «Ничего, я вам не помешаю», присел на кресло у противоположной стены, закрыл глаза – и словно бы сразу уснул или перестал жить, ушел куда-то, сбросив тело, как сбрасывают пальто в жару.
– Тяжело, – повторила женщина.
– Да, – согласился Петров. – Но еще тяжелее было бы ему.
– Ему… – повторила она почти шепотом, как бы уже видя его – мальчика, которого не было. – Ему…
– Представьте, что он есть.
– Есть… – пробормотала она и вдруг словно ощутила на руках едва заметную тяжесть маленького, спеленутого тельца. – Да, он есть. Говорите!
– Но ведь мы умрем, – тихо сказал он.
– Мы? Умрем? – Она вдруг встревожилась. – Почему? Вы что-то знаете?
– Это не секрет: мы смертны. Мы умрем: я – раньше, вы – позже, кто-то между нами. Мы здесь принадлежим, в общем, к двум поколениям и, значит, сначала нас станет меньше, а потом придет время остальных.
– Да, – согласилась она. – Когда-нибудь придет, это верно.
– А он? – спросил Петров.
– Он будет жить, – сказала Мила уверенно.
– Один, – напомнил Петров. – Мы все умрем, а он будет жить тут один. Один, понимаете?
Она кивнула, хотя еще не поняла по-настоящему.
– Один. Он разучится говорить, думать, сойдет с ума. Но это случится не сразу. Он будет сходить с ума постепенно, лишаться рассудка от одиночества.
– Ну, почему же, – неуверенно сказала она. – В истории было столько робинзонов, им приходилось куда труднее…
– У них было то, чего нет у нас и не будет у него: надежда. Надежда у них всегда оставалась. А у нас ее нет и не может быть.
– Это страшно, – сказала Мила. – Но неужели…
– А ведь нам легче, чем ему, – продолжал Петров. – Мы хоть помним, что в мире бывает надежда. Что существует нечто, к чему можно было стремиться. Земля, планеты. Человечество. Профессия, любовь, интересы. А он не будет знать ничего этого. А без этого нельзя остаться нормальным.
Мила помолчала, но вдруг схватила Петрова за руку. Она улыбалась.
– Погодите, но почему мы говорим об одиночестве? Я ведь могу родить хоть десять малышей… Вы не представляете, какое у меня здоровье, и ведь я еще молода! И потом, есть же другие женщины, и все они могут рожать – даже Инна… О, мы вам подарим столько детей, что все тут будет звенеть!
– Согласен, – грустно кивнул Петров. – Но зачем? Подумайте об их судьбе!
– Но раз их будет много?..
– Ну и что же? Вдумайтесь, друг мой: четыре стены. Железная коробка корабля. И вокруг – пустота, настолько обширная, что даже наблюдая ее, нельзя представить, как далеко мы находимся от чего бы то ни было. И эта нищета, ужасающая нищета! – Он поднял голову и смотрел теперь не на Милу, а куда-то вверх, и говорил тоже не ей: может быть, просто пользовался возможностью высказать свои мысли вслух, чтобы услышать, как звучат они на языке людей. – Нищета духа… Я часто думал: как много потеряли мы, лишившись домов, где одно поколение сменялось другим, и старый хлам копился на чердаках и пахнул прадедами. Мы меняли жилье, и оно с каждым разом становилось удобнее и комфортабельнее, но в нем не было корней, лары и пенаты не обитали в его стенах. А людям нужны корни… Вы помните, кто такие – лары и пенаты?
Мила помешкала, прежде чем кивнуть; в общем, она не помнила, конечно, но важно ли это было? Петров усмехнулся.
– Мы с каждым переездом теряли часть своего прошлого, а теперь на Земле любую квартиру можно установить в каком угодно месте, если оно свободно, и жить там день, год, век… Но кто из нас может проследить свое происхождение дальше третьего колена? При этом, хотя каждый из нас не знал истории своего ствола, мы были еще достаточно богатыми, потому что общая-то история у нас оставалась, и мы знали, что где-то в ее пределах лежит и наша личная. У нас все же было прошлое. И было настоящее. А что останется у детей?
Он помолчал, словно ожидая возражений, но женщина безмолвствовала. Тогда Петров заговорил снова:
– Прошлого у них не будет: все, что происходило с нами до момента, когда мы вступили на борт корабля, для них не существует. Что толку рассказывать им о светилах и планетах, о горах и океанах, прозрачных ручьях и желтом песке, о пении птиц, топоте табунов и вкрадчивой поступи леопарда? Что толку, даже если мы покажем это на экранах? Наши рассказы и фильмы так и останутся для детей непонятными, абстрактными, потому что в их опыте не найдется ничего, с чем можно сравнить все это. А настоящее… Настоящее существует для нас постольку, поскольку есть будущее: сегодняшний день – всегда лишь разбег для прыжка в завтра. Но это «завтра» возможно лишь до тех пор, пока с ним связано что-то лучшее, чем то, что есть у нас сегодня. А что будет ожидать их? Земная мысль, земное искусство – в прошлом, а прошлого у них нет; значит, этого вообще не существует. Останутся инстинкты, останется медленное, но необратимое погрязание, останется обобезьянивание людей, потому что ни один стимул не будет звать их вперед: жизнедеятельность их биологически и физиологически обеспечена, но нет поводов для мышления, для поиска, для роста. Кем же тогда станет второе, третье, четвертое поколение этого крохотного человечества? Теперь скажите: вправе ли мы давать жизнь людям, заранее зная, что мы не можем обещать им ничего, кроме физического бытия?
