Я задавал себе вопрос: если лейшманиоз в долине У1 был обычным делом, как древние люди справлялись с этой болезнью? Возможно, они могли сдерживать ее распространение путем вырубки растительности или уничтожения животных-хозяев? Я спросил об этом у Сакса. По его словам, обитатели У1, скорее всего, не могли установить, что переносчиком болезни является москит, и уж конечно были не в состоянии определить роль животного-хозяина. Ежедневно подвергаясь атакам со стороны кровососущих насекомых, они вряд ли были способны провести связь между укусом москита и язвой, появившейся несколько недель спустя. (Кстати, связь между москитами и малярией установили только в 1897 году. До того считалось, что малярию вызывает ночной «дурной воздух» – mal aria по-итальянски.)
Жители города на У1 не могли оставить его из-за лейшманиоза: болезнь была широко распространена и в доколумбову эпоху, обитателям У1 некуда было бежать от нее. Им приходилось жить с ней, как живут и сегодня сотни миллионов людей.
Когда участникам нашей группы ставили диагноз, с язв взяли образцы тканей для биопсии и отправили их в другую лабораторию Национального института здравоохранения – в отдел молекулярной паразитологии. Заведующий отделом Майкл Григг секвенировал часть генома паразита и определил его как L. braziliensis. Я позвонил Григгу, чтобы узнать, не обнаружил ли он тогда чего-либо необычного.
«Паразита, который обнаружен у вас, очень трудно выращивать», – вспомнил он. Фактически он, как некоторые сложные штаммы, вообще не выращивается. Григг размазал взятые у нас образцы тканей по пластинкам с кровяным агаром, но паразиты никак не хотели размножаться. Поэтому его лаборатория в то время не смогла выделить из человеческой ткани достаточно паразитов, чтобы секвенировать полный геном – этому мешало избыточное присутствие человеческой ДНК.
Вместо этого, как рассказал он, первоначально был секвенирован один ген, или маркер, характерный для этого вида. Маркер соответствовал разновидности braziliensis. Но впоследствии Григг секвенировал пять маркеров и описал их как «пять маленьких „окошек“ в паразите». Результаты оказались неожиданными. В двух «окошках» обнаружились генетические последовательности, отличающиеся от тех, которые свойственны известным видам лейшманиоза. ДНК еще в одном „окошке“ напоминала ДНК другого вида – L. panamensis, не менее коварный штамм мукозного лейшманиоза. Но и у этого гена обнаружились две мутации.
Наш паразит, как объяснил Григг, возможно, являлся гибридом panamensis и braziliensis: он возник путем совокупления двух паразитов в пищеварительной системе москита. Потом гибрид, изолированный от других микроорганизмов, эволюционировал в новый штамм или даже в новый вид. У пяти образцов обнаружилось достаточно мутаций, указывающих, что этот конкретный вид долгое время находился в изоляции.
Я спросил о том, сколько времени продолжалась изоляция.
«Трудный вопрос. Мутаций маловато, поэтому я бы говорил о сотнях лет, а не о тысячах и десятках тысяч».
Меня внезапно осенило. Я объяснил Григгу, что в долине когда-то располагался многолюдный город, который вел активную торговлю. Но около пятисот лет назад жители ставили его, и долина оказалась отрезанной от остального мира; люди больше не появлялись здесь и не разносили болезнь. Не может ли их уход соответствовать тому времени, когда паразит оказался в изоляции? А если так, нельзя ли использовать молекулярные часы паразита, чтобы выяснить, когда именно жители оставили город?
Подумав, Григг ответил, что эта гипотеза не лишена оснований. «При одной или двух мутациях мы говорим об изоляции продолжительностью в сотни лет. Срок относительно небольшой. Это согласуется с вашей теорией».
У каждого вида есть так называемые молекулярные часы, измеряющие частоту накопления мутаций на протяжении поколений. У некоторых видов, например у вирусов простуды, часы идут быстро, а у других, как у человека, – медленно. Подсчитав число мутаций, мы можем определить с помощью молекулярных часов, как долго вид находился в изоляции. Это похоже на игру в испорченный телефон: по числу участников игры можно определить, насколько дошедшее до вас послание отличается от исходного.
Позднее я рассказал Саксу о своей идее – датировать гибель У1, используя молекулярные часы паразита.
«Мне это кажется разумным, – сказал он. – Эти филогенетические деревья
[76] опубликованы. Обнаружив новый вид, вы находите соответствия на этом дереве и таким образом определяете генетическое расстояние». Это позволяет вычислить продолжительность изоляции.
Если так, то, возможно, мы первыми датируем археологический объект с помощью молекулярных часов; не исключено, что наша болезнь даст ключ к разгадке судьбы У1. Однако эта проблема еще ждет своего исследователя.
Глава 26
La Ciudad del Jaguar
После того как наша экспедиция в феврале 2015 года покинула долину У1, руины почти целый год оставались в неприкосновенности. На месте нашего лагеря расположился контингент охранявших город гондурасских солдат, состав которого периодически менялся. Через несколько недель после прибытия солдаты заболевали лейшманиозом – нигде больше в Гондурасе такого не происходило. Командование сначала хотело убрать военных оттуда, но потом решило чаще производить смену состава, чтобы свести к минимуму опасность заражения. Солдаты очистили место своей стоянки от растительности, намереваясь уничтожить среду обитания москитов. Для упрощения и ускорения ротации состава военные построили казарму на аэродроме Агуакате.
Раскопки на У1 стали делом первостепенной важности. Даже Крис понял, что нельзя надолго оставлять артефакты в земле. Ограбление археологических объектов – широко распространенная в Гондурасе практика, и тайник стоимостью в миллионы долларов необходимо охранять на постоянной основе. Задача выглядела нереалистичной с учетом затрат, частых перемен в правительстве и наличия лейшманиоза: все это делало проблематичным постоянное присутствие солдат на объекте.
Крис вел изматывающую борьбу с лейшманиозом, но в то же время подготовил план работ и начал собирать команду из квалифицированных археологов и полевиков для проведения раскопок. Он предложил извлекать лишь те артефакты, которые выступают из земли и могут быть повреждены, а остальные накрыть, чтобы они оставались в безопасности под землей. Крис надеялся, что частичные раскопки помогут нам понять назначение тайника и дадут ответ на многие вопросы, связанные с этой цивилизацией. (Позднее гондурасские археологи продолжили раскопки и к настоящему времени извлекли более пятисот артефактов.)
Научные споры вокруг экспедиции не стихли, вопреки расчетам многих членов экспедиции. Через несколько месяцев после путешествия, предпринятого нами в 2015 году, Хуан Карлос читал в Тегусигальпе лекцию о лидар-съемке. На нее пришло множество протестантов, закидавших его бессмысленными вопросами. Их идейным вдохновителем была Глория Лара Пинто, преподаватель Национального педагогического университета имени Франсиско Морасана в Тегусигальпе, которая пришла позже остальных. Она встала, когда настала очередь вопросов к докладчику, и обвинила Хуана Карлоса в том, что он не археолог и не имеет права выдавать себя за него, а сама лекция (предназначавшаяся для широкой публики) лишена научной строгости. Хуан заметил, что в начале лекции он сделал соответствующие оговорки, и посетовал, что Пинто прибыла с опозданием и не слышала их. Впоследствии он сказал мне: «Я признал, что я не археолог и не антрополог, но, как гондурасец, я имею право и обязанность больше знать о географии и истории своей страны, а как соискатель докторской степени, располагаю основными инструментами для исторических разысканий». После этих слов собравшиеся зашикали на профессора Пинто и ее приспешников.
