Итак, он женился на маленькой хрупкой своевольной особе, которая рисовала странные, мрачные картины. Женился потому, что она больше всего подходила на роль его жены. Он торопился с браком еще и потому, что парочка поэтесс и одна критикесса с вызывающими манерами пророчицы всерьез собрались заполучить его в свои сети. Уж лучше Елена, чем они. Так решил Костик. Кроме того, весомую роль сыграло то обстоятельство, что картины Елены неплохо продавались, а результаты сотрудничества с музами литературного цеха оценивались скупо. Точнее, почти совсем никак – в материальном плане… Словом, была тысяча причин, которые указывали Косте на то, что его спутницей жизни должна стать именно Елена, поэтому его брак можно смело назвать браком по расчету.
Конечно, без любви дело не обошлось. Костя вообще влюблялся очень легко, не реже одного раза в сезон. Елена вызвала в нем отеческое, трепетное умиление – она была вдвое меньше его, тонкокостная, невесомая, вспыльчивая и впечатлительная… Его мать перед свадьбой даже заявила: «Не твой размер», – но то были все мелочи, мелочи…
Костя потом не раз убеждался в том, что сделал правильный выбор. Их жизнь с Еленой оказалась именно такой, какой он ее и представлял, – без скандалов, сцен ревности, нелепых претензий. Быту уделялось ровно столько внимания, сколько требовалось, а если возникали какие-то шероховатости, ни он, ни она не раздували из мухи слона. Все было достаточно ровно. Елена, конечно, могла вспылить, но сразу отходила, а Костю вообще трудно было вывести из себя какими-нибудь женскими штучками. Жена его не пилила, не контролировала и не лезла к нему в душу. За время их супружества он даже смог завести несколько интрижек на стороне, правда, с большой, большой осторожностью, тут уж дело было сугубо принципиальным. За эти три года, что он прожил рядом с Еленой, он успешно набросал еще несколько глав своего глобального романа, устроился на очень приличную работу (кстати, если бы не работа, Костя закончил бы свой труд вдвое быстрее, но куда торопиться?), они купили квартиру… и он влюбился в очередной раз. Но впервые влюбился так, что ему вдруг захотелось сломать прежнюю жизнь. То ли сыграло свою роль подспудное желание все время держать себя в тонусе, закручивая свою жизнь в сложную интригу – сказывались воспоминания о романтичном диссидентском детстве, – то ли действительно не влюбленность то была, а самая настоящая любовь.
* * *
Лева Бармин сидел в своем кабинете. В первой половине дня у него были эффектная дама бальзаковского возраста, которая жаловалась на трудности общения со своим сыном-подростком, и руководящий работник со склонностью к эксгибиционизму. После обеда вдруг позвонил его состоятельный клиент – Федор Максимович Терещенко – и срочно потребовал встречи. Отказать ему никак было нельзя, тем более что тот находился уже в пути. Лева понял это по тому, что в телефонной трубке раздавался характерный шум, который бывает, когда человек разговаривает в машине по сотовому.
– Хорошо, жду, – покорно ответил Лева, думая о том, что встречу с сыном-подростком бальзаковской дамы, назначенную как раз на послеобеденное время, придется отменить. Конечно, в знакомстве с Терещенко были свои плюсы – во-первых, он щедро платил, хотя Лева и не требовал для себя больших гонораров, а во-вторых, был любопытен Бармину как человек.
Терещенко появился в кабинете через полчаса – бледный, но почему-то довольный, чуть ли не счастливый. Великолепный, тонкий, изящный человек, явившийся из иного измерения.
– Она нарисовала картину лично для меня, – заявил он с порога. – Я привез вам ее… Обсудим.
– Минутку, минутку, – мягко остановил его Бармин. – Вы слишком взволнованны. Сначала успокойтесь. Ваши мысли и ваши чувства, если они действительно серьезны, никуда не исчезнут, вы их не сумеете забыть. Садитесь, прошу вас. Чай, кофе?
– Воды, обычной минералки, только без газа…
Желание Терещенко было тут же выполнено. Он улыбался, отхлебывая из стакана воду, и выглядел очень довольным. «Пожалуй, я был прав, когда придумал для него это задание!» – подумал Лева.
– Как ваше самочувствие?
– Прекрасно, только душно что-то… Сейчас я вам покажу…
Терещенко достал из широкого плоского дипломата картину в раме и протянул ее психоаналитику.
– Ого! – воскликнул Бармин. – Действительно ребус.
– Да. Надо сначала вглядеться, разобраться… Это очень занимательно!
На небольшом листе плотного, шероховатого ватмана были разбросаны темные пятна различной конфигурации.
– Вы не так смотрите, держите ее подальше от глаз… – Терещенко взял из рук Бармина картину и отодвинул ее на довольно приличное расстояние.
– Так я тоже не вижу… Ах, вот оно что – теперь в самый раз.
Это был карандашный рисунок какой-то фигуры на фоне цветущей листвы, выполненный мягким карандашом в черно-белой гамме. Линии – нечеткие, размазанные, сильно растушеванные – в отдельных местах почти сливались с бумагой.
– Графика? – спросил Лева.
– Смотрите, смотрите…
Лева не был большим специалистом в области искусства, его интерес не шел дальше того, что обязан знать приличный человек в нынешнее время. Какие-то имена, названия, художественные понятия, модные тенденции, безусловно, были ему известны, но о графике как таковой он не имел никакого понятия. Тем прилежнее рассматривал он картину неизвестной ему художницы, которая имела столь сильное влияние на его клиента…
Он смотрел долго, пристально – Терещенко все это время сидел молча, с любопытством наблюдая за ним, – и вдруг пришел к выводу, что в рисунке действительно что-то есть.
– Забавно! – пробормотал он, то поднося картину к глазам, то отодвигая ее.
Изображен был, безусловно, яркий солнечный день. Наверное, летний, совсем как сегодняшний, – солнце играло в листве. Удивительно, как простой карандаш мог передать оттенки света, от бледно-серого, почти прозрачного, до густо-темного. Тени и свет играли на бумаге, переливались – создавался эффект того, что листва в самом деле трепещет, двигается, словно от легких порывов ветерка.
Сквозь полуоткрытые жалюзи в кабинет рвались солнечные зайчики – их отбрасывали своими лакированными крышами двигавшиеся под окнами машины. Блики скакали по стенам, потолку, по лицам Терещенко и Бармина, по картине, и невозможно было понять, где реальность переплетается с вымыслом, что в самом деле изображено на рисунке…
– А что это за фигура в центре? Не вы ли? Никак не могу понять…
– Нет, Лева, бог с вами! Не я, точно. Хотя именно эта часть картины больше всего возбуждает мое любопытство.
– По-моему, похоже на ребенка – кудри, ямочки на щеках… – Лева Бармин был заинтересован не меньше, чем его пациент.
– А вот это… Как вы думаете, что у него за плечами выступает?
– Ага… – Бармин опять придвинул картину поближе. – Не проще ли было спросить у самой художницы, что именно она изобразила?
