— А чего рассказывать? Простая у пауков в вероучении символика: алчность, хитрость, плутовство.
— Душегубство посредством отравления, — кивнула я, дополняя. — Но это все одно не указывает нам на связь с великим чардеем, о котором шеф говорил.
Крестовский положил руки на столешницу.
— Значит, так. Ваня, иди в эту церковь, посмотри, что к чему, потом высветли до благодати. Эльдар говорит, местные жители боятся какой-то нечисти. Так успокой их, как сможешь, скажи, что отныне опасаться нечего. Попович, берите самописец, вы мне понадобитесь. Поедем к купцу Жихареву, у коего на содержании долгое время была покойная Штольц.
— А я? — спросил Мамаев.
— А ты останешься мой кабинет сторожить. С телефонным аппаратом не баловаться, Ольгу Петровну за чаем не гонять, на звонки отвечать быстро и без глупостей.
Шеф обвел нас злым веселым взглядом:
— Чего застыли, касатики? Исполнять!
Я выскочила в приемную со скоростью ветра, суетливо запаковала в чехол самописец, Ляля смотрела на меня с каким-то чуточку завистливым удивлением.
— Если я до конца службы вернусь, сможешь со мной еще немного позаниматься? — спросила я уже на бегу.
— У дяди сегодня день рождения. Так что давай лучше завтра.
Я кивнула и побежала за выходящим Крестовским. Ремень самописца оттягивал плечо, было невероятно тяжело и невероятно жарко. Шеф шагов своих под мои не подстраивал, на один его приходилось около трех моих, и я с неприличной скоростью перебирала ногами, чтоб хотя бы не очень отстать. Семен Аристархович вышел из присутствия, оправил модный сюртук, надел шляпу и обернулся через плечо:
— Быстрее, Попович. Что вы там застряли?
Я с ужасом почувствовала струйку пота, стекающую по спине. Жара, будь она неладна. Вот была бы я чардейкой, колданула бы, чтоб дождь пошел, и по холодку до допросного места бы добралась. Я припустила еще шустрее, догнала начальство, отдышалась. Крестовский все стоял, и я не понимала почему, пока не заметила коляску, выезжающую с приказного двора.
— Купец Жихарев за городом обитает.
Тут природа надо мной сжалилась, поскольку солнце спряталось за тучами и с неба заморосило. Когда мы сели в коляску, Крестовский поднял верх.
Всю дорогу до допросного места, более трех часов, между прочим, начальство изволило молчать, погруженное в свои думы, я же лихорадочно вызывала в памяти правильность расстановки пальцев на самописной клавиатуре.
Жихарев был толст, ряб и громогласен. Я, вспоминая фотографическую карточку покойной Анны Штольц, про себя удивлялась: что ее заставило с эдаким страшилищем жить? Хотя, может, не права я, может, думаю поверхностно. Вполне может быть, что этот самый Жихарев — человек хороший. Может, он умен, ладен в речах и обладает некими талантами, которых я сейчас не вижу. Я прикинула на секундочку, а вот если бы он идеи суфражизма разделял, смогла бы я с ним… ну… полюбиться? И поняла, что нет. Видимо, недостаточно еще во мне суфражистские идеи привились, раз я столько внимания на внешность обращаю.
В этих мыслях я сокрушенно качала головой, устанавливая самописец на краешке круглого обеденного стола в столовой. К слову, домина у купца Жихарева был огромный и нарядный до той степени, когда нарядность уже перестает сочетаться с хорошим вкусом. Крестовский сидел неподалеку, тоже за столом, вполоборота к допрашиваемому. Я подготовила самописец и кивнула шефу. Тот начал:
— Сообщите нам, Евграфий Дормидонтович, все, что вам известно о ныне покойной Анне Генриховне Штольц.
— Да что там сообщать. — Купец засунул себе в рот мизинец, повозился там, меня замутило. — Жили мы с Анькой, ну как — жили, на веру, так многие сейчас живут. У меня жена-то в поместье осталась, а я мужчина не старый еще, опять же при деньгах…
Купец хохотнул, глядя на Крестовского в ожидании мужского одобрения, но, не дождавшись оного, смолк.
— Полтора годика, почитай, душа в душу, — продолжил он. — Анька, конечно, выкобенивалась, особенно поначалу. Но у меня с бабами разговор короткий. Чуть что не по-моему, перестаю счета оплачивать. Она помается чуток, от кредиторов побегает — и опять ко мне под крыло.
Он отставил руку в сторону, демонстрируя мощь этого самого крыла. Я даже на клавиши самописца не смотрела, так мне хотелось взять этого Евграфия Дормидонтовича за сальные волосенки и возить мордой по столешнице…
— Вы успеваете записывать, Попович? — вернул меня к реальности шеф.
Я кивнула. «Ять» заедает, а так все перфектно! Вот только эта проклятая «ять»!
— А в тот последний раз, — продолжил допрос Крестовский. — Из-за чего вы поссорились?
— Да стала Анька на сторону погуливать, — сокрушался купец. — То есть оно и раньше было — время от времени. Она ж баба непростая, актриса, ей постоянно в страстях жить надобно. Но все в рамках приличия, сор из избы не выносила, офицерики всякие, художник заезжий, актеришка — герой-любовник. Я про то знал, но не кручинился особо. А тут я замечать стал — не спит, не ест, все на дорогу смотрит. Ну я подстерег как-то, а она, оказывается, почтаря ждала. Переписка у ней, стало быть, любовная. Стало быть — любовь!
— Письма у вас сохранились? — быстро спросил шеф.
— Все, что было, я приказным из разбойного отдал. Приезжал уже ко мне дознаватель.
— Понятно.
Крестовский попросил Жихарева сопроводить его в комнаты Анны. Меня с собой не позвал, и я еще с четверть часа провела наедине с самописцем, от скуки набив небольшое эссе, в котором со всем сладострастием описала, чем и по каким местам я бы била Евграфия Дормидонтовича до безвременной кончины оного включительно.
Шеф вернулся уже без хозяина, бросил на стол зеркальце в паучьей оправе:
— Зачем ей два понадобилось?
Я пожала плечами:
— Она развлекалась. Скучала здесь, в четырех стенах, вот и придумывала себе всякое.
— И комнату в столице сняла под именем вдовы Жихаревой, чтоб со случайными знакомыми, которых ей зеркальце напророчило, время проводить.
— Марк там еще афоризмы всякие туманные иногда дописывал, для загадочности. На натуру нервическую они действовать должны были.
— Понятно… Что ж, Попович. Поездка наша с вами оказалась делом пустым, к сожалению.
Тут Крестовский замер, будто прислушиваясь к себе, побледнел, достал из-за воротника оберег, который я поначалу приняла за нательный крестик.
— Что?
— С Эльдаром беда, — просто сказал Крестовский. — До города три часа. Опоздаем.
Я быстро упаковала самописец, ожидая начальственных приказаний. Шеф помотал своей львиной головой, осмотрелся:
— А нету ли в хозяйстве нелюбезного Евграфия Дормидонтовича каких-нибудь подвалов?
— Винный-то точно должен быть, — уверенно сказала я, догадываясь, что страсть моего шефа к подземельям носит не досужий характер. — Он, судя по виду, пьянчужка тот еще, а беленькую пить ему не по ранжиру, он же у нас мужчина при деньгах…
