— Пришли в себя, голубушка?
Я скользнула рукой под подушку, схватила очки и быстро надела их на нос. Жест был автоматическим, а то, что очки обнаружились именно под подушкой, — удачей. Рядом со мной на краешке кровати сидел благообразный старичок в блестящем пенсне и белоснежной шапочке.
— Вы кто?
Старичок быстро подал мне кружку, до краев наполненную водой.
— Попейте, голубушка.
Я стонала, проталкивая в горло шарики благодатной жидкости, отдуваясь, вытерла рот рукавом, тоже белоснежным. Меня переодели?
— Где я? Как я здесь оказалась?
— А на вопросы я могу отвечать только по порядку, — хихикнул старец. — Меня зовут Матвей Кузьмич и я, некоторым образом, начальник в сей обители.
Я пошевелила бровями, что вызвало новый приступ головной боли.
— Вы, голубушка, в клиническом чародейском лазарете Мокошь-града. Как зовут, помните?
— Матвей Кузьмич, — ответила я с готовностью.
Лекарь хихикнул:
— Не меня, голубушка. Вас как зовут?
— Евангелина Романовна Попович? — В этом я уверена как раз не очень была.
— Чудесно-чудесно. — Матвей Кузьмич выудил из кармана трубочку чародейского фонарика и посветил мне в глаза. — Извольте открыть рот, язык покажите! Вот так — а-а-а!
Я проделала все, что он от меня требовал, за что была вознаграждена улыбкой и еще одной «голубушкой».
— Годков сколько? Проживаете где? Служите?
— У вас же все на картонке записано? — Я повела рукой в сторону изножья кровати. — Чиновник восьмого класса…
— Сообразительная барышня. А маменька как вас кличет?
— Горюшко мое непутевое.
— Чудесно! Ну что вам скажу, Евангелина Романовна, здоровы вы, голубушка на все сто, всем бы такое здоровье. Удар прошелся по касательной, так что ничего в головушке вашей не сдвинулось. Рассечение я залатал, ни следов, ни шрамов каких не оставил. Вот какой я молодец! И еще хорошо, что вас вовремя в госпиталь доставили. Кавалер у вас очень замечательный — просто чудо, что за кавалер.
Я почему-то подумала про Мамаева, потом вспомнила гнумского орденоносца, потом…
— А лазарет-то ваш, Матвей Кузьмич, вы сказывали — чародейский?
— Именно.
— А тогда почему меня здесь пользуют? Я-то при всех своих талантах не чародейка ни разу.
— Так и за это кавалера благодарить надобно. Он, правда, про то, что вы не чародейка, не знал, вы б ему сами про то поведали, голубушка. А то нехорошо может получиться в будущем. Он-то — неклюд, сущность волшебная. Может, планов каких настроил. Спасите, говорит, ваше высокопревосходительство, невесту мою нареченную! И глазами так сделал!
После мимической демонстрации сомнений у меня не осталось.
— Так меня господин Бесник в госпиталь доставил?
— Именно. А тут все одно к одному. Я только закончил начальство ваше пользовать, тут он, жених ваш. И глазами… — Матвей Кузьмич вторично показал как, но в этот раз на меня особого впечатления не произвел. — Хорошо, что я не успел еще со службы удалиться, сразу за вас, голубушка, принялся. Так кто, говорите, вас пришибить-то пытался?
— Лошадь? — ответила я вопросом, но с готовностью.
— Не похоже, — покачал головой эскулап. — И ожоги у вас были по шее и на плечах.
Я испуганно потянулась руками к вороту.
— Уже нет, — остановил меня Матвей Кузьмич. — Их-то я первым делом свел. Поганая штука, как будто крапивный след или гусеница по вас ядовитая ползала.
Я тряхнула головой. Ни про каких гусениц память моя ничего не сохранила. Я помнила, как пошла на каретный двор, осмотрела коляску, поболтала с лошадкой — серой глазастой красавицей, потом наклонилась к копытам… Не похоже, что меня лошадь треснула. Если бы она, удар пришелся бы вскользь от виска, а меня по затылку огрели. Ожоги опять же… Лошадь, что ли, ядовитая? И Бесник… Когда он там очутился? Или он самолично меня оприходовал, а потом испугался чего и сюда притащил? Может, силы не рассчитал, думал легонько стукнуть, а получилось со всей силы? Нет, глупости! Не тот Бесник неклюд, чтоб сыскных барышень калечить в подворотнях. Он бы один на один со мной вышел, да в личине беровой. Потому что сумерки уже были, он свою звериную ипостась уже контролировал плохо. Были сумерки, а сейчас? Я взглянула в сторону окошка, прикрытого прозрачной кисеей занавески, тоже белоснежной. Опять сумерки? Времени сколько?
Об этом я и спросила Матвея Кузьмича, обнаружив, что часики мои на сорочку, в коею обрядили меня неизвестные лекарские служители, не прикреплены.
— Около семи. И ежели вы, Евангелина Романовна, на службу решили торопиться, так бросьте. До вечера вам придется у нас побыть.
— Вы же сами сказали — здорова я?
— Порядок такой, — не пошел на уступки лекарь. — Засиделся я с вами, заболтался, голубушка. Вы отдохните пока, поспите. А через часик служители дневные явятся, так вас и покормят, и чаем напоят.
Я легла на подушку. Порядок, значит, порядок. Сказали лежать — значит, буду лежать. Покормят опять же. Есть хотелось. Потому что из-за службы своей я два дня питалась кое-как, и если не считать вечернего, позавчерашнего уже чаепития с Лукерьей Павловной и Мамаевым, маковой росины во рту не держала.
Поэтому я попрощалась с Матвеем Кузьмичом и стала ждать еды. Попросить лекаря отправить весточку в чародейский приказ я попросту забыла.
Соскучилась я быстро. С малолетства бездельничать была не приучена, так что и начинать не стоило. Я поднялась с кровати, убедилась, что голова моя уже в полном порядке — не кружится и не болит от движений, поискала в белоснежной комнатушке, куда мою одежду спрятали, не нашла и, секунды две поразмышляв, вышла в коридор. Решила идти на запах еды. Коридорчик, тоже беленький и чистенький, был абсолютно безлюден. Я подергала ручку ближайшей двери, оказалось заперто, и побрела дальше. Пахло хвоей, но не свежей лесной, а как будто свежедавленной. Выхода наружу из коридорчика не находилось. Была дверь моей комнаты, еще одна запертая и приоткрытая, следующая за запертой по правую руку. Я осторожно туда заглянула. Койка. Пустая и аккуратно застеленная, ширма плотной ткани, перегораживающая помещение, вешалка, столик. Из-за ширмы мне послышалось какое-то клацанье, будто кто-то пересыпал в руках речную гальку. Звук меня настолько удивил, что я вошла в комнату и заглянула за ширму. Там стояла ванна, массивная ванна на гнутых ножках, до краев наполненная колотым льдом, а в этом ледяном сугробе возлежал мой непосредственный начальник, Семен Аристархович Крестовский. Наружу торчала только львиная голова и немножко плеч — белоснежных и гладких. Глаза нашего льва были закрыты, из губ время от времени вырывалось облачко пара. Шеф всхлипнул, будто приснилось ему что-то неприятное, заворочался, отчего лед пришел в движение, издавая тот самый привлекший меня звук.
