— Это единственный вариант как-то загасить скандал в самом разгаре. Эльдар, я надеюсь, ты поступишь правильно.
Мамаев что-то негромко ответил, что именно, я не расслышала.
— Потерять сейчас Попович мы себе позволить не можем. И дело даже не в ее странных талантах, а…
Опять забормотал Мамаев.
— Место плохое, согласен. Круглосуточное наблюдение там поставь, навесь на нее обереги. Когда? Ну, положим, в субботу… У обер-полицмейстера торжественный прием в честь юбилея…
Меня просто раздирало любопытство, я почти просунула голову в дверную щель, створка поехала в сторону, скрипнула.
— Я готова, — сообщила я скучным голосом, делая вид, что у меня в обычае темечком двери открывать.
— Так мы пойдем? — Эльдар Давидович изобразил радость и готовность следовать за мной. — Домой тебя, букашечка, доставлю. Отдохнешь, поспишь.
— Евангелина Романовна отправится со мной в приказ. — В голосе Зорина была начальственная строгость. — Ты, Эльдарушка, исполняй, что тебе поручено, а мне пояс неклюдский на место вернуть надобно.
— И это настолько важная работа, что без меня никак, — закончила я.
Мы попрощались с Крестовским и отправились на свободу с чистой совестью. Ехать было решено втроем. В коляске я развернула злосчастный протокол допроса. Хохотать мне не хотелось, хотелось прикрыть листами раскрасневшееся лицо и тихонечко помереть. И два раза провернув… Стыдоба! Еще и эссе свое про убийство купца Жихарева в формуляр поместить умудрилась! И «ять» эта, лезущая во все слова многократно. Не бывает в нашем языке слов с тремя «ять» подряд! Ну разве что «длинношеее»? Да только вот у меня таких длинношеих в каждом предложении с пяток наберется!
Я подняла глаза на попутчиков. Чардеи делали вид, что ничего не знают, ничего не понимают и каракуль моих отродясь не читывали. Врали.
Мамаев велел кучеру остановиться у какого-то переулка и, попрощавшись, отправился по своим делам. Зорин молчал, подставив лицо солнцу. Я страдала. Потом страдания кончились. Со мной рядом сидел чардей, а мне нужно было о кое-каких волшебных делах проконсультироваться. Я кашлянула и выложила Ивану Ивановичу свои размышления, касаемые перемещения чародеев в пространстве.
Зорин охотно ответил:
— Тут такое дело, Гелечка, — так, как Крестовский, по земляным жилам просочиться не может более никто. Способности у всех разные, ну то есть — разнонаправленные. Вот, к примеру, я владею магией более ментальной — какого охламона путами спеленать, горе отвести, полечить в меру своих возможностей. Эльдарушка — боец, так что ни обездвижить противника, ни заморочить не сможет. Зато щиты у него получаются — залюбуешься. А Семен…
— Я сейчас не о Крестовском, — перебила я, презрев вежливость. — Что, из того списка великих чардеев, с которым шеф работал, никто не мог явиться к покойной Анне Штольц и так же быстро исчезнуть?
— Никто. Кроме Семена только Митенька так умел, у них виды магии в чем-то схожи.
— Дмитрий Уваров? И его в том списке не было?
— Митька в скорбном доме, под круглосуточной охраной.
Зорин меня не убедил, но то, что хотела, я узнала.
Мы подъехали к присутствию, Иван пошел в подвалы — неклюдов пояс на место возвращать, а я поднялась в приемную, где была встречена встревоженной и бледненькой Лялей.
— Это что? — После обязательных приветствий я указала на очки с задымленными стеклами, надетые на девушку.
Ляля оглянулась по сторонам.
— Не говори только никому, — и сняла очки.
Глаза Ольги Петровны были разными: правый — обычно голубым, а левый — черным с золотистым поперечным зрачком на манер кошачьего.
— До вечера пройти должно, а сейчас…
Ляля всхлипнула и водрузила очки на место.
— Ты наколдовала что-то?
— Не с моими талантами, — грустно сказала девушка. — У меня от чародейства — одно слово, а сил с гулькин нос.
Ляля опустила голову, я проследовала за ее взглядом, на коротких ноготках расцветали лиловые, под цвет платья, лилии.
— Твой дар — внешность изменять?
— Немножко. Эх, если б я была мужчиной…
— А что, между женщин великих чардеев не бывает? — Я покопалась в памяти, выуживая факты. — Ну там, Марья Моревна же была или Моргана, к примеру, аглицкая.
— Бывают. Единицы и не в каждом поколении.
«Вот ведь несправедливость какая! — Суфражистка во мне мысленно подняла голову. — И тут мужикам свезло! Несправедливость какая вселенская!»
— А ты где пропадала? — перевела разговор Ольга Петровна. — Кстати, сегодня вечером я абсолютно свободна и могу с тобой позаниматься.
— Перфектно! — Я бросила на свой стол документы и потянулась к самописцу, который был уже поставлен на столешницу чьей-то заботливой рукой. — Мне как раз урок требуется.
Хотя почему чьей-то? Лялиной! Она же и протокол мой пресловутый на бумагу успела перенести. Из лучших, так сказать, побуждений. И два раза провернув…
Ольге Петровне про свои приключения я рассказала буквально в двух словах. Девушка ахала и охала от моего скупого отчета, затем спросила:
— Кто и, главное, зачем хотел тебе вред причинить?
— Даже если я об этом никогда не узнаю, не очень расстроюсь. Только все равно правда рано или поздно наружу выйдет. Правда — она всегда выплывает.
— Ну-ну.
Следующие несколько часов мы усердно трудились. Я четыре раза переписала протокол, добиваясь идеальности. Оказалось, что, если быть очень-очень внимательной и не терзать клавишу «ять» прямым ударом, то, трижды перекрестившись и задержав дыхание, можно осторожненько тюкнуть точно в центр, пропечатав одинокую красивенькую буковку. Ляля разбирала архивы, параллельно принимая телефонные сообщения. Зорин забегал раза три, шурудел в кабинете и убегал, нагруженный папками и тубусами. По косвенным признакам мы поняли, что наш Иван Иванович мотается туда-сюда между приказом и лазаретом, обеспечивая господина Крестовского необходимыми тому документами. «Дешевле было бы самого Крестовского вместе с ванной в приказ переместить», — подумала я, но мысль не озвучила.
В сумерках Ляля наконец сняла свои очки, ее глаза были уже привычными — голубыми и слегка влажными.
Заходил Бесник — посмотреть, как я тут, и предложить проводить домой. Я отказалась, сославшись на срочную работу, и он ушел.
— Армия твоих поклонников растет! — шутливо провозгласила Ляля. — А где же основной претендент на твою руку и сердце?
О ком я подумала? Правильно, о Крестовском. Даже сердце зашлось в уже привычной сладкой истоме. Ольга Петровна моего состояния не поняла, продолжив:
— Мамаев тебе уже кольцо подарил?
— Какое кольцо? — Облегчение, что речь пойдет не о шефе, слегка притупило мою природную сообразительность.
