— Я видел, как вы деретесь, — улыбнулся Крестовский. — Узнаваемый стиль.
— Циркач был один, Ямота-сан, басурманин яматайский. Тоже поначалу свататься хотел. Говорил, сад из камней на вашем дворе возведу, буду медитировать и смысл жизни познавать. Но матушка его быстро… кхм… перенаправила. Я уже вымахала тогда в росте, лет тринадцать мне было, но и хлипкая была, как кисель. Больше года сэнсэй со мной занимался, потом уехал на родину, у него там, оказывается, все это время жена была…
— Понятно. А почему вы сыску решили свою жизнь посвятить?
— Так у меня сызмальства получалось все находить, или там покражу какую раскрыть, или… А потом я как-то в газете вычитала об указе его величества про равные права для мужчин и женщин. А маменька сказала, что раз талантами господь наградил, их использовать на благо нужно, и дала денег на курсы, которые в Вольске открылись. Нас там хорошо обучали, курсистов то есть. У нас учитель был — Савва Кузьмич Миронов — титанического ума человечище. Он про все нам подробно обсказывал — и как слежку правильно вести, и как от «хвоста» отрываться, ежели «пасут», и как наряд нужный для дела подобрать, чтоб личность твою не распознали. Мы даже с ним на почти настоящее дело ходили, притон питейный разгонять. — Я говорила быстро и увлеченно. — Вот уж потешились! Правда, потом, перед самым выпуском, арестовывать нашего Миронова пришли. Оказалось, что никакой он не секунд-майор в отставке, а беглый.
Я погрустнела. Савву Кузьмича мне было жалко.
— Каторжанин? — переспросил Крестовский с недоверием.
— Да нет, просто беглый актер, он от кредиторов у нас скрывался. А натура у него была широкая, артистическая, вот и решил на курсах подработать, легенду себе сочинил, бумаги нарисовал, какие потребовалось. Когда все открылось, нас, курсистов, сам губернатор просил скандал из этого дела не раздувать. Мы посоветовались с парнями и решили, что никому рассказывать про сей конфуз не будем. Нам всем начать работу хотелось, а не сызнова курсы посещать. Нам на остаток времени поставили настоящего секунд-майора, человека от сыска далекого, зато въедливого очень. Он больше половины наших на выпускном экзамене зарубил, потому что законы спрашивал добуквенно, а мало кто успел их за это время так подробно изучить.
— Только вы?
— У меня память такая. Ежели на что-то внимательно посмотрю, действительно внимательно, то до последней закорючки потом смогу воспроизвести.
— Понятно. А вы полны сюрпризов, Попович. Ну хотя бы я раскрыл истоки вашей нелепой страсти к переодеваниям.
Я обиделась. Вот ведь супостат, я ему тут про жизнь свою душу выворачиваю, а он «нелепая страсть»! Сами вы, ваше высокородие, нелепая страсть. Моя… нелепая…
Я тряхнула головой, мысли пошли в совсем уж ненужном направлении.
Крестовский моего состояния не понял.
— Я тоже занимался джиу-джитсу, — сообщил он с тем самым мальчишеским предвкушением. — Через пару дней мы с вами, Попович, сможем устроить небольшое состязание.
— Чего? — охнула я.
— Ну я же вам уже говорил!
Когда? Когда он мне об этом говорил? Когда физическими расправами угрожал? Так он тогда тренировочный бой имел в виду, а не порку в людном месте мочеными розгами? А Гелечка-то себе уже напридумывала всякого, и даже не совсем приличного иногда.
— Не думаю, что вас впечатлят мои навыки.
— То же самое я могу сказать о своих, — широко улыбнулось начальство. — Что ж, думаю, в кабинете уже проветрилось, можно возвращаться к работе.
Крестовский пошел к себе, на пороге обернулся, еще раз внимательно меня оглядев. Видимо, прикидывал, какой подсечкой меня через несколько дней на ковер отправит.
Глава шестая
В коей четверг никак не хочет заканчиваться, а пятница ничего, кроме неприятностей, не приносит
Когда о каком деле сумневаешься, то не говори того за подлинную правду, но или весьма умоляй, или объяви за сумнителъно, дабы после, когда инако окажется, тебе не причтено было в вину…
Юности честное зерцало, или Показание к житейскому обхождению…
Семен явился на встречу заранее, — зная, как его покровитель сверхпунктуален, он не хотел омрачить общение даже полуминутным опозданием. Каждый раз они встречались в разных местах, назначенных Юлием Францевичем, и от статского советника требовалось лишь неукоснительно придерживаться переданных запиской или тайным письмом инструкций. Покровитель Семена Аристарховича вращался в таких высоких кругах, можно сказать высочайших, что ему приходилось лавировать меж массою правительственных группировок, опасаясь шпионов как его величества, так и иных царедворцев. Юлий Францевич Брют выходил из ситуаций с блеском, умудряясь не попасть в зависимость ни от одной из заинтересованных сторон и являясь вот уже второй десяток лет бессменным главным чиновником империи, единственным и неповторимым канцлером берендийского престола.
В этот вечер, а точнее — ночь, ибо десятый час уже минул, встреча планировалась в нумерах с игривым названием «Сад наслаждений», где велась бойкая торговля продажной любовью и прочими легальными и полулегальными радостями жизни. Чтоб попасть в «сад», требовалось пройти первый этаж с эркерным фасадом, нависающим над столичным бульваром. Здесь торговали зрелищами вполне пристойными, здесь располагался известный в Мокошь-граде фильмотеатр.
Семен поднялся по устланным ковром ступеням, миновал украшенное афишами фильмов фойе, кивнул ливрейному лакею, несшему службу у неприметной двери в конце неприметного коридора.
— Что изволите, ваше превосходительство?
— Посетить заседание клуба садоводов, — ответил Семен Аристархович условной фразой.
Лакей постучал в дверь четырежды, с разными интервалами между ударами, и поклонился, принимая предложенную мзду.
За дверью Семена ждал еще один служитель, который повел статского советника длинным узким коридором. Чародей по привычке отмечал остаточные следы волшебства. Вот здесь, за розовой дверью, пользовались приворотным зельем, за вот этой, с золочеными лилиями, использовали заклинания подчинения, а тут — просто воскуряли какую-то гадость, к чародейству отношения не имеющую, но в столице строжайше запрещенную. Служитель остановился перед дверью, неряшливо покрытой слоем пурпурной краски, будто кто-то хотел сделать ее как можно менее интересной. Однако от взгляда Семена Аристарховича не укрылась дорожка защитных рун, нанесенных через всю деревянную поверхность.
— Прошу.
К дверной ручке служитель не прикоснулся, и Семен, сделав пасс, деактивирующий чужое волшебство, сам открыл дверь и вошел в нумер. Пахло пудрой, духами, шампанским, застоялым сигарным дымом. Обстановка радовала глаз обилием расцветок и текстур. Здесь были шелковые шпалеры — ядовито-желтые с алыми бутонами роз, атласные золотые драпри на окнах, плюшевая обивка диванов оттенка бычьей крови и ониксово-черный ковер на полу. Человек, который обставлял это помещение, явно не дружил с головой либо с хорошим вкусом. Хотя вкус свой он, кажется, пытался подчеркнуть, — межоконный простенок украшал портрет наимоднейшего аглицкого поэта Чарльза Гордона. Семен повесил шляпу на вешалку, обнаруженную в углу, оставил трость в подставке и сел на диван. До назначенного времени у него было восемь минут. Размышлять, о чем с ним хотел беседовать канцлер, смысла не имело. В общении с покровителем Крестовский придерживался политики честности и недомолвок. Честности — поскольку у Юлия Францевича имелись возможности проверить каждое слово статского советника, а недомолвок — поскольку излишняя откровенность могла повредить не только ему, Семену, но и людям, за судьбу которых он нес ответственность. Канцлер — вовсе не благочинный старец, коего из себя изображает перед широкой публикой, а жестокий и расчетливый интриган. И на покровительство его можно рассчитывать только до тех пор, пока приносишь ему ощутимую пользу и пока он полностью уверен в твоей преданности.
