И тем не менее разговоры и слухи о художественных предпочтениях и фаворитках «отца всех народов» и его партийных сподвижников курсируют на страницах прессы до сих пор. Говорят, что Ворошилову, скажем, нравилась Екатерина Гельцер.
Да, я помню даже, как он у меня спросил на торжественном приеме по случаю возвращения Большого театра из Америки в конце 50-х годов: «Скажите, жива ли Гельцер»? Думаю, что он мало понимал в балете и вряд ли думал о судьбах советских артистов. Просто в свое время Гельцер была популярна, вот и запомнил по молодости фамилию. А может, и орден Ленина вручал, тот, что она позже прикрепляла к шубе. Я даже помню эту серую каракулевую шубу. И надвинутую на один глаз живописную широкополую шляпу. Когда ее спрашивали: «Екатерина Васильевна, почему вы орден носите на шубе?» – она величественно отвечала низким грудным голосом: «Когда я гуляю, мальчишки с гиканьем носятся за мной, а когда видят орден Ленина…» Словом, это была для нее своеобразная защита. Но частенько все эти преувеличенные слухи о «приближенности» к Кремлю были выгодны и самим «фавориткам». Скажем, Ольге Лепешинской, «любимой балерине» Сталина. Что отличало ее как танцовщицу от других? На сцене она бегала, прыгала, вертелась, чтобы нельзя разглядеть было – где у нее и что, иначе страшно становилось. От старания понравиться она буквально «висела на кулисах». Словом, на первый взгляд, безобидная «душка». Между тем в жизни, особенно в годы террора, она – активнейший член компартии, проводник «кремлевской линии» в Большом театре. Еще бы, ее муж – зловещий заместитель Берии, генерал КГБ Райхман. Надо сказать, что после его ареста «душка» тут же «сдала» его мундиры куда надо и… отказалась от самого мужа. И, словно в награду, продолжала по инерции кривляться и прыгать на кремлевских приемах. Однажды Сталин обронил: «Стрекоза». И всё. Не добродушно, не зло, просто никак. Но из этого слова была «сделана» карьера. Любимая балерина вождя! Он был в восторге от нее! Называл стрекозой! Собственно, она сама и создала эту ложь про любимицу Сталина. И до сегодняшнего дня, кстати, это работает. Потом она случайно встречает (заметьте, совершенно случайно!) генерала, тогдашнего начальника Генштаба Антонова, и знакомится с ним. Просто так, случайно, знакомится с начальником Генерального штаба! Не каждому удается: сначала один генерал, затем другой… Эти подробности наши борзописцы еще умиленно помнят. Но никто из них не вспоминает, как закончилась ее карьера, – нигде и никогда. Хотя об этой истории известно было в свое время всем. Ведь Лепешинскую пропесочивали на открытом партийном собрании в Бетховенском зале Большого театра. О ней писала вся зарубежная пресса. Еще бы, народная артистка СССР, жена начальника Генштаба Советской армии была поймана с поличным на хищении из брюссельского универмага и приведена в полицию! Ее спасло от тюрьмы только вмешательство бельгийской королевы. Об этой истории, кстати, живописно рассказывал Игорь Моисеев, который гастролировал в то время со своим ансамблем в Америке. «Я раскрываю газету “Нью-Йорк Таймс”, и вместо отчета о нашем вчерашнем триумфальном концерте, – возмущался он, – на первой полосе стоит: народная артистка СССР, четырежды лауреат Сталинской премии, кавалер таких-то орденов, жена начальника Генштаба и прочее, прочее – мошенница!» Балетные остряки тогда шутили: ну, наконец-то Лепешка (так ее за глаза звали) попалась. Правда, помню, Кондратов в шутку возразил: «Ну что вы, она еще за это орден получит…» Через два года получила. А тогда все против нее на собрании выступали и осуждали. Больше всех, кстати, кричала моя тетя Суламифь Мессерер. Она, конечно, сама была экспонат.
Какая она была на сцене, Суламифь Мессерер? Какой Вы ее помните?
Была тоже живчик. Она не могла быть героиней. Она была типичная инженю. Точно как и Лепешинская. Поэтому с ней и враждовала. Они подходили на одни и те же роли в «Трех толстяках», «Тщетной предосторожности», «Коппелии», «Дон Кихоте» – это все могло быть. Но «Лебединое озеро» – нет. Ни одна, ни другая не могли. Лепешинская, правда, когда танцевала «Лебединое», думала «другим взять». Ведь не было ни рук, ни ног. Вот такой маленький росточек, ни головы, ни носа. В начале третьего акта, когда должен быть вылет героини и музыка разрывается, она решила просто спокойно выйти на сцену.
Сыграть на контрасте?
Да. Назовите как хотите. Может быть, Семенова так бы и вышла. И убедительно. Но при ковыляющем выходе Лепешинской в зале начался смех. Она потом говорила: подсадка! Какая там подсадка: публика ржала. Понимаете, такие вещи запоминаются. Мессерер не была такой уродкой. Она была просто неинтересной. Без всякого вкуса. Она могла не очень стройно стоять в арабеске и не чувствовать, что это некрасиво. У нее не было чувства линии. То, что на сто процентов было у Галины Улановой.
Осмеливались ли Вы Суламифь Мессерер профессионально обсуждать или немного критиковать?
Я бы вылетела из дома. Ведь я у нее жила. Это, кстати, тоже часть моей жизни, если хотите, жизненной истории, где переплетено столько всего. О многом я уже рассказала в своей книге. Мита (так ее называли домашние) меня воспитывала. Не то что она хороший человек или плохой. Она, например, говорила: «Тебя зажимают, а ты молчишь? Сидишь такая тихая, пассивная, ни на что не реагируешь. Пойди и накричи». Я шла и кричала, потому что она велела. Я просто помню эти вещи. Так она меня учила «активности». Ее реакция на многое была непредсказуема. Когда скончался Шостакович, Щедрин должен был выступать на панихиде. И вот он направляется в темном костюме через двор, обдумывая сосредоточенно свое выступление, и… сталкивается с Митой. Между ними происходит примерно следующий диалог: «Куда это вы такой торжественный?» – «Дмитрий Дмитриевич Шостакович скончался». – «Да? Надо занимать его место!» Нет чтобы сказать минимум: жалко. Она ведь его знала, была первой исполнительницей в балете «Светлый ручей».
Вот еще одна сцена: Кисловодск, утро, я уже подросток. Мита кричит, что пора вставать, подходит к моей постели, сдергивает одеяло и неожиданно говорит: «Ого, как выросла! Гроб-то какой надо будет!» Она не стеснялась ничего. Сама писала в Верховный Совет, чтобы ей почетное звание дали. В ней сочетались как бы несколько личностей. Какая из них была истинной, я до сих пор до конца не знаю.
Могла самоотверженно помогать, но потом столько без конца об этом говорила и напоминала, что лучше бы ничего и не делала. Или, скажем, она не только любила делать шикарные подарки, но и требовала затем, чтобы ей в ответ дарили в сто раз лучшие. Как-то она привезла Аннель Судакевич из-за границы изумительные искусственные цветы и красивое платье. В скором времени у нее тоже был день рождения, и Аннель подарила ей что-то, я уже не помню что. Вероятно, ничего особенного (она ведь не ездила за границу), но от чистого сердца. Так Мита устроила такой скандал, кричала, что́ за дерьмо ей подарили! Возмущалась страшно. И заставила меня отнести подарок обратно. Бедной Аннель пришлось также вернуть Мите ее подарок: платье и цветы.
В довоенные страшные времена тетя первая начала ездить за границу, тогда еще никто не ездил. Кто едет от Большого театра в Маньчжурию? Она. Польшу заняли. Кто едет? Она. Вероятно, «стучала» по традиции тех лет. Асаф ведь так часто не ездил. Она никого не боялась, потому что была в «органах», думаю, не в последнем чине. В 1933 году ее по инициативе Енукидзе послали как члена партии в Париж. А привозила из поездок – горы всего и вся! Восемь сундуков барахла, помню, из Маньчжурии притащила. Из Польши какую-то кучу туфель по два рубля. У нее была такая маленькая вазочка, так она из нее, как маг-волшебник, достала черно-бурую лисицу. Но когда надо, строила из себя святую. Так она дома всегда кляла дирижера Большого театра Самуила Самосуда. Я это слышала годами. И как! Не просто, что он последний негодяй, а уже и Мефистофель, и не знаю кто, и рожки у него, и копытца… И вот как-то идем мы с ней по бульвару. Навстречу – незнакомец. Вдруг она кидается к нему, вешается на шею, всего его обцеловывает. Я думаю про себя: какой интересный мужчина. Потом она возвращается, идем дальше. Я спрашиваю, кто это был. Она отвечает, что Самосуд. Да, такие сцены производили впечатление.
