Думаю, перед исполнителями стоят такие же проблемы. Вам ли не знать этого.
Нет, всё же разные. Сочинение композитора или его работа выносится на публику уже в завершенном виде. От композитора ничего не зависит. От исполнителя – очень многое. Ведь все они такие разные. Меняются каждую минуту. Так многое зависит от настроения, нервной системы и многих других факторов. Это касается даже великих исполнителей.
Вот Эмиль Гилельс был часто в общении, в разговорах довольно мрачный. Но когда играл, сколько в нем было теплоты, брызжущей энергии, дерзкого юмора. В этом негласном раскладе на поклонников Гилельса и Рихтера я всегда стоял за Гилельса. Еще раньше был Флиер и Гилельс. А в Святославе Рихтере меня всегда немного отпугивала некая театральность, или театрализованность, всего, чем он, так сказать, обрамлял свои концерты, эти выставки, его несколько намеренная элитарность. Никто не отрицает его огромного дарования. Но восторженно поддакивать в свите его поклонников меня никогда не тянуло. Если есть реальная жизненная энергия, нужно ли ее театрализовать? Кстати, кто стоит на первом месте для вас среди пианистов в XX веке?
Затрудняюсь ответить.
Для меня – Горовиц, затем Флиер и Гилельс.
Мешает ли Вам что-либо в Вашей профессии?
Все, что отвлекает от сочинительства. Естественно, это не означает 24 часа в сутки сидеть за письменным столом. Как-то, кстати, дружески дискутируя на эту тему с моим польским коллегой и другом Кшиштофом Пендерецким, я спросил у него: «Когда ты все успеваешь?» – «У меня очень простой секрет, – ответил он, – я каждый день хотя бы пять минут, но работаю над новым сочинением, в каком бы состоянии я ни находился». А вот другой пример: мне довелось в свое время участвовать с французским композитором Оливье Мессианом в составе жюри Конкурса пианистов имени Гленна Гульда в Торонто. Однажды нас обоих пригласили на встречу со студентами Торонтского университета, на которой мы должны были отвечать на одинаковые вопросы. Мессиан сказал тогда, что если он три месяца в году занимается сочинением музыки, то чувствует себя композитором. Если меньше, то год для него потерян. Так что видите, у всех все по-разному.
А для Вас?
Я все-таки нахожусь ближе к Пендерецкому, для меня важно хоть немного, но все же каждый день продвинуться дальше в работе, хоть это иногда и является, возможно, шагом назад или в сторону.
Есть ли музыка, которую Вы не любите? Помните, как тот же Стравинский говорил, что когда он слышит музыку Рихарда Штрауса, то ему хочется визжать. Или про Хиндемита…
…что когда слушаешь его музыку, то будто жуешь фанеру несъедобную? Ну, я бы сказал по-другому: существует море главным образом скучной музыки. Я все-таки иными категориями пользуюсь: когда мне интересно и когда мне нестерпимо скучно; когда музыка не заинтересовала меня ни профессионально, ни попыткой куда-либо вырваться либо наоборот – вернуться. Но больше всего меня раздражает, что мы окружены коммерческой музыкой: куда ни придешь – на почту, в магазин, в аэропорт – везде звучит так называемая массовая музыка. Она настолько усреднена, что кажется одинаковой, такое впечатление, что один и тот же композитор ее сочиняет, аранжирует, записывает… а ты принужден ее слушать. Поэтому я называю ее принудительной музыкой.
Удачное определение.
Садишься, например, в поезд, тебе в постель кладут, образно говоря, певицу, которую ты не хочешь слушать, и убрать ее из наших российских поездов просто невозможно. Скажем, едешь в Санкт-Петербург и должен почему-то слушать Сенчину, Долину… а я не хочу их слушать, полвосьмого утра!
Говорят, если начал заниматься творчеством, подумай, какие жертвы ты готов принести.
У Вознесенского по этому поводу сказано: мое мастерство самопытное. Конечно, творчество в какой-то степени пытка для самого себя. На службе человек отсидел семь часов, пришел домой – и делай что хочешь. А у композитора мозг постоянно включен, ты разговариваешь с соседом, а у тебя партия альта «прокручивается», в итоге ты и собеседника плохо слышишь. Или, скажем, исполнитель. Мне доводилось довольно активно заниматься концертной деятельностью, но это несколько иное. Если ты позанимался пару часов, у тебя на душе уже спокойно. А в композиции тебя и ночью преследует образ, над которым ты в данный момент работаешь. Иногда это бывает мучительно, как некая неотвязная идея. Оттого и невероятная утомляемость.
Отражается ли темп Вашей жизни на темпах, если можно так выразиться, Ваших сочинений? Поражают финалы Ваших многих произведений, когда вся ткань, все линии завихряются в какую-то воронку, будто тебя властной рукой окунают в убыстряющийся ход времени. Даже мурашки по коже бегают. Как это определить? Вселенский хаос? Или это просто стремление к эффектным концовкам?
Как ни странно, жизнь становится с годами все более интенсивной. Я как-то пожаловался приятелю: мало успеваю. Он ответил довольно образно: если бы ты только один шар запустил в небо, тогда мог бы сидеть и спокойно ждать, когда он опустится; тебе же надо многими шарами «управлять», поэтому и отдача требуется большая. Могу только порадоваться, что мое общение и в переписке, и просто в случайных разговорах обрело, так сказать, большую интенсивность и конкретность. Раньше было больше суеты. Может быть, от этого ощущение, что темп жизни у меня убыстряется. Что касается темпа сочинений, то, знаете ли, музыка делится грубо на окончания тихие и громкие. Когда приходит новая идея и приступаешь к сочинению, я сразу прикидываю в голове начальные и конечные построения, их «соотнесенность» в архитектонике. Часто развитие музыкального материала само диктует развязку. Впрочем, композитору не грех подумать и об исполнителе, чтобы он мог поставить точку или восклицательный знак эффектным росчерком пера, и чтобы публика воздала ему за это должное. Я как-то был на концерте выдающегося финского пианиста Олли Мустонена, когда он оба исполняемых произведения окончил очень тихо. Это был в какой то степени вызов. Публика привыкла к эффектным концовкам, к галопированию. Коварный вопрос вы задали, кстати. Недавно в разговоре с дирижером Лорином Маазелем на его интернет-сайте он спросил меня, часто ли я изменяю уже завершенные сочинения. Я ответил, что, как правило, не изменяю. А потом вспомнил, что однажды моя жена, прослушав только что законченный мною скрипичный концерт, заметила, что ей не нравится тихая концовка. Я принял замечание в штыки, а потом подумал, подумал, походил и… дописал еще 15 тактов. Получилось эффектно. Если на сцену выходит виртуоз, ему надо дать карты в руки, разумеется, если эффектная концовка вытекает органично и не противоречит целому.
Если произведение возникает спонтанно и быстро, от неожиданного, так сказать, импульса, есть ли у него стиль? В любой области искусства. Появляются ли у Вас на свет такие стихийные неоформленные идеи, если так можно выразиться?
Принадлежу к тем представителям рода композиторского войска, которые долго вынашивают и лишь потом записывают. Решение или замысел может возникнуть из любого импульса. Скажем, приступая к сочинению балета «Анна Каренина», я уже знал с самого начала, как закончу последнюю сцену, какими инструментами. Но каждый раз бывает все же по-разному.
