Еще в древности греки утверждали: чтобы излечиться от пороков, необходимы танец и музыка.
А может, они правы. Я это изречение не знала. Ведь танец и музыка – это самое великое, что изобрели люди. И в музыке особенно симфонический оркестр.
А не кажется ли Вам, что человечество само по себе – оркестр? Что мы живем как бы в оркестровом сообществе. Пытаемся друг друга понять, услышать, найти свое место в этом оркестровом хаосе. Вот греки и призывали излечиваться от пороков, чтобы человеческий оркестр обретал согласие. И самое главное – звучал.
Возможно. Только вот собираются ли люди лечиться от пороков, в этом я сильно сомневаюсь. Они, по-моему, их любят и даже активно развивают. А знаете, мне сейчас вдруг пришло в голову, почему я так люблю бежаровское «Болеро». Потому что он обнажил истинную греховную суть человека. Мне кажется, так танцевали и древние люди, не обремененные условностями. Я помню, после одного из закрытых показов видеоверсии «Болеро» в постановке Мориса Бежара известный наш физик и нобелевский лауреат, Петр Леонидович Капица, посмотрел на меня внимательно и произнес при всеобщем молчании: «В древние времена вас бы сожгли на костре». Я восприняла эти слова как наивысшую похвалу, наивысшее понимание и признание. Ведь танцуя, я и сама ощущала внутренне это шаманство, нечто от ведьмы, где-то на грани добра и зла. Позже «Болеро» много раз и хорошо ставили, но как-то так благообразно и добропорядочно, что и бесплатно не надо. Бежар открыл невероятную страницу в балетном искусстве, я бы сказала даже – в танцевальном шаманстве. Может, наши предки и сожгли бы за это. Правомерно ли подобное воздействие музыки? Мне кажется, такие вопросы после Бежара просто лишние.
Однако ханжи всех времен неоднократно пытались налагать всевозможные запреты. Впрочем, и великие мужи мира сего тоже не гнушались во имя определенных целей искусство регламентировать: ведь когда-то даже сам Платон предлагал запретить музыку, так как она, по его словам, слишком расслабляет людей. Понятно, что как государственный деятель он, конечно, заботился о боевом духе тогдашних воинов. Ему нужно было сильное государство и, так сказать, вдохновляющая дробь барабанов.
С точки зрения этой его конкретной цели, он был, возможно, прав, раз им нужны были воинственные звери. Он правильно все воспринимал: музыка же очеловечивает. Но хорошо, что его запрет не распространился ни географически, ни во времени. Иначе и жизни бы не было. Или была бы страшная, тоскливая и скучная. Все друг друга поубивали бы давно.
Люди, к счастью, уже с рождения подвластны все без исключения – музыке. А музыка, как известно, начинается с ритма и танца.
С этим нельзя не согласиться. Кстати, возвращаясь снова к равелевскому «Болеро», хочется подчеркнуть, что, несомненно, главная магия этой музыки в неизменно повторяющемся ритме. Равель и сам как-то выразился, что получилась интересная вещь, но только… без музыки.
А может, он открыл новый принцип «звукового существования», когда одна и та же мелодия как бы не развивается, а расширяется и заполняет без остатка все пространство.
Можно, конечно, дискутировать о законах жанра и принципах развития этого шедевра. А ведь попросту это называется – шлягер. Предугадать его невозможно. Нельзя спланировать: вот сейчас сяду и напишу шлягер по таким-то и таким законам. По заказу не бывает. А бывает, человек напишет какую-нибудь штучку, как это было с Родионом, когда он написал «Не кочегары мы, не плотники». Ему и в голову не приходило, что он пишет шлягер. И уже почти шестьдесят лет песня невероятно популярна. Ее до сих пор поют. А другое произведение, вроде бы и хорошее, тотчас забывают. Судьбу произведения невозможно предопределить заранее.
Да, это невозможно. Как сказал Тютчев: «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется…»
Это точно. Хотя Петр Ильич Чайковский все-таки знал, когда писал «Лебединое озеро», что он сочиняет очень важную, фундаментальную вещь. Так же, как и оперу «Пиковая дама», пусть ее и не столь восторженно приняли потом. А вот другой его шедевр, «Евгений Онегин», разругали и даже самого композитора убедили, что это плохо. Чайковский после написал своему брату, что постарается в следующий раз сочинить что-нибудь получше. Понимаете, это опять дело времени. Все решает только время, никто и ничего не решает, только оно. Выдерживает вещь испытание временем или не выдерживает. Что такое классика? Почему Рембрандт, Рубенс стали классиками? Потому что выдержали испытание временем. Вот и все. То, что было мусором, и останется мусором. Когда все кричат – этот талант, этот гений, хочется им сказать: «Подождите лет пятьдесят-шестьдесят».
А может, и больше.
Может, и больше. Сто лет. «Шлягерное» произведение или интерпретация, наверное, что-то такое угадывает во времени.
Ваш «Умирающий лебедь» в известном смысле тоже шлягер.
Возможно да, хотя все началось когда-то с «Лебедя» Михаила Фокина, написанного для Анны Павловой. В связи с этим пишут многозначительно про поиски замысла, некую сверхзадачу. На самом деле история создания «Лебедя» довольно забавна и случайна: просто Фокин задолжал деньги Павловой и никак не мог ей отдать. Тогда она сказала: не надо отдавать деньги, сделай, сочини мне балетный номер. Он сделал ей «Лебедя». Все. Вот вам создание.
И кто только не танцевал с тех пор «Лебедя» и в России, и во всех странах!
Все. Сотни и сотни. Каждая балерина, которая, образно говоря, встала на пальцы, старалась станцевать «Лебедя».
Но зрительская масса знает, пожалуй, только Вашего «Лебедя».
Действительно, как-то так получилось, что почти все танцуют «Лебедя» под меня. Ведь я станцевала его впервые еще совсем юной ученицей во время войны в Свердловске, сама что-то сочинила, придумала. И с тех пор танцевала на протяжении всей своей жизни по всему миру. Часто что-то изменяла, импровизировала. Даже при повторении на бис. То выходила из правой кулисы, то из левой, то лицом, то спиной. Но после того как «Лебедь» засняли на видео, его редакция стала доступной для других. И «мой» «Лебедь» стал даже модным. Люди учат по этой записи. Но говорят, правда, что хореография Фокина. А там ничего и нет от Фокина. Хотя надо сказать, что по частям существует и подлинный Фокин. Но большинство танцуют в моей редакции, в моих позах.
Кто в основном аккомпанировал Вам? Скрипачи?
Ой, легче сказать, кто мне не аккомпанировал. И скрипачи, и виолончелисты, и флейтисты. Конечно, «Лебедь» в зависимости от инструмента невольно для меня преображался. Скрипка – такая нежненькая, хрупкая, трепетная птица. Со временем мне больше стало нравиться танцевать под виолончель, под ее глубинный, необыкновенно чувственный голос. Соответственно у моего «Лебедя» не могли не возникнуть новые краски. С кем мы вместе выступали? Со многими замечательными музыкантами, всех не перечислишь: скрипачами Михаилом Вайманом, Семеном Калиновским, виолончелистами Федей Лузановым, Славой Ростроповичем… Танцевала я под «живое» пение испанской оперной дивы Монтсеррат Кабалье. Вживую играл мне и легендарный Исаак Стерн. С ним, кстати, произошла смешная история. Это было в Нью-Йорке. Я танцевала в спектакле «Дон Кихот». А потом в конце, на бис, «Лебедя». Успех был такой огромный, что Стерн вышел на сцену мне аккомпанировать. И я немножко схулиганила, подошла в танце слишком близко к нему: взмахи рук – и он… киксанул. Но публика не поняла и подумала, что это Стерн слишком неосторожно ко мне приблизился. Даже его близкий друг и коллега, известный виолончелист Григорий Пятигорский, ничего не понял, позвонил мне на следующее утро и сказал в сердцах: «Куда он лезет на сцене?» Вот такие выступления тоже были. Кстати, в Советском Союзе, несмотря на всю популярность «Лебедя», его нельзя было исполнять в заключение праздничного концерта. Тем более в Кремле. Это считалось упадничеством. Потому что Лебедь умирает.
