Дипломатичностью меня Бог, к сожалению, не наградил. Хорошо, конечно, обо всем прямо говорить, но бывает от прямоты такой всем плохо. С другой стороны, когда человек чересчур дипломатничает, сразу видно, что он неискренен. Что тоже плохо. Очевидно, необходима воспитанность. Даже когда ты человека презираешь.
Артист балета, даже самый знаменитый, во время постановки связан с массой людей: хореографами, партнерами, костюмерами, осветителями, художниками и т. п. Ему надо в сжатый временной период установить творческий контакт с ними со всеми. Играет ли доверие какую-то роль?
Доверие? Разумеется. В любом деле. Вот партнер. Что значит доверять? Я ему доверяю, если у него умные руки. Если плохо держит, то нет. Вот так я вам отвечу, может быть, примитивно. В искусстве человек не живет один, тем более в театре. На каждой постановке у всех, начиная от хореографа и партнеров до кордебалета, разные таланты, возможности. В человеческом плане, наверное, во мне нет осторожности. Я до сих пор так и не научилась себя спрашивать, а чем мне грозит то или иное знакомство или деловое предложение. Ну и порой вляпываюсь.
Означает ли это, что в общении Вы стараетесь преднамеренно сохранить дистанцию?
Нет, я общаюсь нормально. Никакой преднамеренной тактики у меня нет. И без крайностей: обдать презрительным холодом или, наоборот, броситься без причины в объятия – это не для меня. Но могу сказать, что мне как-то теплее общаться с людьми не своей профессии, с совершенно простыми людьми, когда от них исходит искренность и теплота. Если к тебе подходит незнакомый человек и приветствует тебя, что-то спрашивает, просит сфотографироваться с ним, я всегда могу отличить – это от всей души или нет. Однажды мы пришли в ресторан с одним французским художником, и я забралась в уголочек, в тень. Он так удивился: вы не любите публичность? Нет, я не люблю. Помню, в Америке я старалась всегда, если была возможность, удирать от назойливых почитателей через подъезд, где вывозят декорации. Мне кажется, что этот ажиотаж, чрезмерное внимание к артистам – нечто неестественное. Да и автографы, которые раньше давались истинным любителям искусства, сейчас потеряли свою ценность – надо подписывать, образно говоря, всем, то есть – миллионам. А большинство этих бумажек, листочков, которые тебе подсовывают, потом сразу и теряются. Когда самой хочется кому-нибудь подписать книгу или фото, тогда в этом что-то есть. А шум и компании не люблю и никогда не любила. Мне еще давным-давно моя коллега и жена моего дяди Асафа Мессерера, Ира Тихомирнова, удивленно сказала по какому-то случаю: «Ой, какая ты некомпанейская!» Совершенно не стремлюсь к «тусовкам» с так называемыми знаменитостями. Особенно с разбогатевшими выскочками, воображающими себя неизвестно кем.
Как вы относитесь к богатству?
К богатству? Смотря как оно заработано, так и отношусь.
На что вам нравится тратить деньги?
На косметику. А раньше мы с Родионом любили устраивать после премьер банкеты. Когда я получила Ленинскую премию, а это были довольно большие деньги для тех времен – сто тысяч рублей, – то Родион устроил прием по этому поводу, который обошелся нам в сто двадцать тысяч, потому что на него мы пригласили не только всю балетную труппу Большого театра, но и оркестр, работников мастерских. Словом, пришли все, кому хотелось. Бог знает сколько человек.
Принимаете ли вы участие в профессиональных дискуссиях, когда собираются ведущие специалисты и поднимают тему, например, искусство и современность?
Для меня это пустые слова. В искусстве важно: талантливо или нет. А дискуссии? Я и не помню таких. Не то чтобы я их избегала, просто меня, возможно, и не приглашали. А в театре будешь дискутировать – вылетишь. В нашем Большом театре особенно – там любили диктовать. Когда балетмейстер предлагал концепцию, нечего и незачем было дискутировать. Можешь поставить – поставь. О чем дискутировать? Иначе болтовня. Надо просто посмотреть, понять замысел, запомнить и попробовать все воедино связать.
Но актеры театра и кино столько рассуждают о роли, о нюансах, новизне, необычности трактовки… А потом смотришь результат – и… пшик.
Расхождение результата с собственным видением можно наблюдать сплошь и рядом. Однажды Марлен Дитрих спросили, как ей удалось это так интересно сыграть. «А я не играла, – ответила она, – меня в этот момент позвали, я откликнулась, всё и засняли». Это к вопросу о результате. И элементу случайности. Вот я всегда и была интуитивно против говорильни. В оправдание драматических актеров можно, конечно, сказать, что их профессия напрямую связана с речью, со словами: им надо все как-то проговаривать. А наш удел – молчать. Мы же работаем в молчании. Мы не поем, не декламируем. Мы молча танцуем. И потом, драматические актеры чаще расслабляются и весело «отмечают» всякие события, что тоже способствует посиделкам и говорильне. Могут иные и «навеселе» на сцену выйти. У нас же это невозможно – разобьешься вдрызг… Я люблю мастер-классы, хотя и провожу их сравнительно редко. Но это моя профессия. Там собирается много народу, молодежи, но атмосфера всегда праздничная. Вот там и приходится, конечно, много говорить. Но конкретно, не переливая из пустого в порожнее.
По рассказам легендарного скрипача Натана Мильштейна, когда он в юности с большими трудностями попал наконец на урок к не менее легендарному Эжену Изаи, то любые его попытки начать то или иное произведение сразу же, после двух-трех тактов, обрывались. «Нет-нет, – говорил маэстро Изаи, – это не так играется, а вот так!» Учитель показывал, а затем требовал точного повторения от ученика. Этот ординарный случай доказывает, что приверженность догме – удел не только бездарных музыкантов.
Догма – это как дурная привычка. Считаю, даже убеждена, что не все надо делать, как я. Ведь все такие разные, педагогу надо понять и помочь сделать так, чтобы ученику удобно было, а не чтобы он просто копировал. Или дать увидеть, в чем ошибка. К каждому нужен особый подход. Я редко показываю. Но если, скажем, вижу, что юная балерина мучается, что-то у нее не получается, тогда стараюсь ей советовать конкретно, а не выворачивать ноги. Про музыку говорю, про образ. И подсказываю технические вещи. Иногда мелочь сделаешь, и человек больше «не падает», ему становится удобно. Он становится профессиональнее.
К вопросу: профессионал – любитель. А любитель – это ведь, по сути, дилетант. Всегда ли дилетанты так уж вредны искусству?
Они вообще не вредны. Огромная масса публики в какой-то степени тоже дилетанты, искренне любящие искусство, но в силу тех или иных причин избравшие другую профессию. А если говорить о творческой практике, то есть очень интересные дилетанты. И если у них есть еще талант от природы, они что-то привносят свое. Это в любой области. И в балете тоже.
Как же может дилетант попасть в театр, тем более в Большой?
Кто такой дилетант? Это плохо обученный человек. Но если талантлив, то это полбеды. Хуже, когда артист хорошо вроде бы обучен, а искры Божьей нет. Но лучше, чтобы и то и другое присутствовало. В инструментальном исполнительстве роль последовательного образования неизмеримо важнее. В балете или в актерской профессии широко известны случаи, когда очень талантливый «дилетант» добивался больших результатов. Возьмите Айседору Дункан. Если есть еще и интуиция, магия, то творческий результат и воздействие на публику могут быть огромны.
