Он хорошо экипирован — какими бы странными ни казались его дорожные аксессуары посторонним. Так, человек, сопровождавший Гагарина в поездке по Франции в 1967 году, вспоминает, что по вечерам Гагарин доставал из чемодана нитку с иголкой и шкатулку, полную пуговиц: дело в том, что поклонники, даже через шесть лет после полета, когда в космосе скорее хозяйничали американцы, постоянно в пароксизме страсти выдирали ему пуговицы с мясом: им хотелось не просто дотронуться до великого человека, но и унести домой какой-либо сувенир. Новые пуговицы к своему белому парадному кителю пришивал он сам (47).
Несмотря на накопленный опыт, в любой момент могла выскочить какая-то неприятная ерунда; то и дело возникало множество непредвиденных деталей, на которые следовало обращать внимание — мелочи, которые могли вызвать крупное раздражение. Например, в Париже советское посольство заказывало для Гагарина в фирме «Крайслер» напрокат открытый лимузин — и те слили прессе (48), что им было сказано: автомобиль может быть любого цвета, кроме красного. Русские опасались спровоцировать принимающую сторону — осознавая, что та и так сделала то, на что сами они вряд ли бы пошли: пустили к себе офицера чужой армии; лишний дипломатический скандал был совершенно ни к чему.
Случались ситуации, когда Гагарину требовалось балансировать на карнизе между стремлением вовлечь в свою орбиту новых адептов — и опасностью оказаться в очевидно неподобающем обществе. Таким тонким моментом была августовская, 1961 года, поездка Гагарина в Канаду — по приглашению американского миллионера Сайруса Итона.
С одной стороны, Итон, охарактеризованный американскими газетами как «человек, которого Кремль наградил, пожалуй, самой значительной меткой позора, которую может получить американец — сатанинской Ленинской премией мира» (49) — был безусловно «наш человек». С другой — Итон был очевидный классовый враг, и когда он водил Гагарина по опрятным улочкам маленького канадского города, демонстрируя ему трогательный праздник, в котором принимали участие волынщики и барабанщики в шотландских килтах, и нашептывал ему, что не сомневается в том, что очень скоро он, Гагарин, станет и первым человеком, ступившим на Луну, — ясно было, что деньги его нажиты не честным трудом, а эксплуатацией других граждан; как быть? Да, «Сайрус Итон — американец, который пожимает красную руку, отвесившую Соединенным Штатам пощечину» (49); но как реагировать, когда этот американец предлагает Красной Руке принять в дар новый автомобиль — такой, какого Красная Рука никогда не сможет купить себе в Советском Союзе? Что могло стоять за этим соблазнением?
Капиталистические капканы подстерегали его в самых неожиданных местах. В Вене Гагарин остался однажды без завтрака — потому что работники его отеля и вообще всей австрийской туриндустрии очень некстати решили устроить забастовку (50). Следовало ли публично высказать солидарность с их действиями — или же потратить последние калории на то, чтобы предать их анафеме за срыв пропагандистского тура?
В Либерии Гагарина везут во владения настоящего, щеголяющего перед гостями в колониальном пробковом шлеме, плантатора — смотреть, как негры, фактически рабы, собирают каучук: и неясно, то ли ему воспринимать подобного рода экскурсии как вид экологического туризма — то ли все-таки Гагарин, член компартии, должен призвать негров к бунту.
Все время требовалось смотреть в оба — и самому рассчитывать степень опасности выбираемой траектории. Понятно, что следовало почаще выступать перед рабочими-металлургами и отказываться от участия в «принижающих» (выражение Каманина) мероприятиях. Но когда металлурги не подворачивались? Внештатные ситуации норовили возникнуть буквально на ровном месте. Может ли советский космонавт за границей посещать увеселительные заведения — а если нет, то что, спрашивается, ему делать по вечерам? Или, допустим, на «Аиду» в Венскую оперу сходить можно (он сходил), а, например, в кабаре «Лидо» в Париже уже нельзя (наверное, нельзя, но он все равно сходил).
В Японии его затащили в магазин фототехники (33) — выбирай бесплатно сколько хочешь; портативные видеокамеры, «кэноны», «никоны» — вроде бы от чистого сердца, и бизнес не пострадает — Гагарин в магазине, такая реклама! — брать или не брать? Ведь и это тоже, теоретически, могло быть провокацией — не в том смысле, что его таким образом пытались «завербовать», а в том, что могли сфотографировать и украсить снимок в газете какой-нибудь противной подписью — вот он ваш идеальный коммунист, сначала поет, какой у них там в СССР мир будущего, а потом тащит из супермаркета авоськи, набитые электроприборами.
Особенно, конечно, досаждали журналисты, которые, может, сами и относились к нему с благоговением, но работа их состояла в том, чтобы задавать каверзные вопросы.
На эту тему есть классическая история — о том, как пресса пронюхала, что в Японии Гагарин зашел в магазин игрушек и отоварился куклами для дочерей; на ближайшей пресс-конференции газетчики, с ядовитой улыбкой поздравив Гагарина с замечательными приобретениями, осведомились, означает ли это, что в Советском Союзе с куклами плохо — так плохо, что приходится везти их с загнивающего Запада? Советская пресса растиражировала ответ Гагарина: «Я купил японских кукол, потому что знаю: это самые красивые и изящные куклы в мире. Но мне искренне жаль, что сегодня у нас зашел разговор именно об этом. Сейчас все попадет в телевидение, печать. И вы своим вопросом, увы, испортили праздник (сюрприз) двум маленьким девочкам»
[55] (27).
Следовало быть искусным дипломатом, чтобы, с одной стороны, не нарушить чужие социальные протоколы, а с другой — не дать повод быть неправильно истолкованным. Французский журналист, пытающийся за отведенные ему полчаса произвести любительскую лоботомию и проникнуть в тайны гагаринской психики, фиксирует свои ощущения: «Однако ему приходится быть импульсивным. Я несколько раз чувствовал по ходу нашего интервью, как он раздражается, когда смысл вопроса мог быть неправильно интерпретирован. В этот момент контакт с его голубыми глазами прерывался. Однако он сдерживается, потому что не хочет поранить. Потому что он — любезный Юрий, и потому что он — Гагарин, космонавт номер 1» (41).
Все эти поездки, несомненно, не только обогащали Гагарина опытом ведения конфликтов, но и развивали его личность, расширяли кругозор, служили своего рода антидотом от советских торжественных мероприятий, бесконечных профилактических мер, направленных на искоренение «зазнайства», от однообразной будничной атмосферы. Воспитанный в бедности, проживший несколько лет в землянке, десятилетия не имевший отдельной комнаты, он окунается в культуру достатка и даже, пожалуй, роскоши: живет в отелях Ambassador, ест буйабес в портовых ресторанах, пьет шампанское в Лидо. Он вступает в неожиданные контакты: на Цейлоне — с писателем Артуром Кларком, в Канаде — с настоящим американским миллионером, на Кубе — с Че Геварой. Гагарин-турист наблюдает другой жизненный уклад, другую архитектуру, другой дизайн, другую моду, слышит другую музыку, чувствует — несмотря на насыщенность протокольными мероприятиями — воздух другой, не такой, как в СССР, свободы; сталкивается с невиданной экзотикой.
