Легко ему шагается:
Погожий день хорош.
Глаза его хозяйские
Осматривают рожь.
Шумит она, красавица,
Ей вторят в лад овсы,
И парень улыбается
В пшеничные усы.
Чудо, как хорошо!
Пятая, и последняя песня цикла — «Где же вы теперь, друзья-однополчане?» снова, как и первая, оказалась невеселой, что не прошло бы мимо постовых критиков. И тогда была написана шестая песня, подобная гимну: «Славься, славься, край чудесный…», «Славьтесь, родины герои…», «Славься, славься, русская земля…». Назвали ее «Величальной». Василий Павлович аранжировал мелодию подобно «Славься» Глинки: с колоколами, хором, соборными переливами. Для эпоса — достойное, величественное завершение.
Одним из первых исполнителей «Сказа о солдате» был солист Малого Оперного театра Сергей Шапошников. Василий Павлович был доволен, но мечтал о том, что цикл исполнит проникновенная Клавдия Шульженко. До этого они с певицей встречались в работе всего один раз. Василию Павловичу запало в душу исполнение Клавдией Ивановной замечательной его песни «Вечер на рейде». Еще в 1943 году они с молодым Фатьяновым написали песню «Россия», и композитор предложил ее певице. Репетировали в гостиничном номере «Москвы», там же состоялась и премьера…
И вот, спустя четыре года, в том же гостиничном номере начались репетиции. Певица отрабатывала каждый жест, мимику «проницала». Аккомпаниатор Раиса Барановская уставала страшно. Царица эстрады милостиво позволила композитору присутствовать на своих репетициях. И он в своем же номере сидел тихо, как прилежный школяр, с волнением глядя на то, как вживается в песню Клавдия Шульженко. Вместе с ней он переживал свои песни в роли зрителя. Он в который раз уже был покорен ее стилем и своеобразием ее музыкального спектакля.
В ноябрьские дни 1947 года «Сказ о солдате» прозвучал в Центральном доме работников искусств.
Большая пресса тут же отозвалась.
Вся суть газетно-журнальных публикаций сводилась к восхвалению композитора и уничижению поэта.
«…Сказ о солдате» производит на меня неравноценное впечатление…», — выступал на одной из дискуссий того времени музыковед Леви. «… Главная беда лежит в тексте. Вирши Фатьянова производят на меня тягостное впечатление, и очень досадно, что Василий Павлович пишет на эти тексты». Разумеется, Леви написал бы лучше!
Алексей Иванович не мог и не хотел понять, за что его «загоняют».
— Алеша, выпей сердечных капель… — Забирая из его рук газету, мягко советовала Галина Николаевна. — Зачем ты читаешь всякую макулатуру? Почитай лучше Пушкина…
— Какое сердце! Сердце… Это, Пусик, пройдет… — Отмахивался он от капель и, свернув газету в трубочку, нервно постукивал ею по ладони. Жена вдруг увидела совсем другого Алексея: чужого, сурового, окаменевшего, отлетевшего за неведомые ей пределы бытия. Не то взрослого, не то старого — иного. Бесплотного. Она увидела его как сквозь прозрачную стену, разделившую их навсегда. Он был здесь с ней и не было его. Женщина не успела осознать этот миг провидения — она не успела ни испугаться, ни удивиться.
Постепенно удары газеты о его ладонь становились все ритмичней. Вот он уже мурлычет какую-то мелодию и возвращается на землю…
Сердце — это пройдет. Песни, полные сердечности останутся.
Однажды Алексей Иванович сказал одному из друзей о том, что никто не может знать, будет ли песня популярной. Здесь действуют законы природы и человеческого духа, непостижимые рассудком.
Однако, к вывертам советской критики общество привыкло еще со времен Пролеткульта. А сюиту «Сказ о солдате» уже начал репетировать Краснознаменный ансамбль имени Александрова с гениальным вокалистом Георгием Виноградовым. «Однополчане» звучали и звучали, несмотря на ругань. Остальные же песни цикла, за исключением «Поет гармонь за Вологдой», оставались в прошлом.
Аленушка
1. Ожидание
В туберкулезном диспансере для москвичей, в архиве личных карточек состоящих на учете больных, лежала нестарая история болезни Галины Калашниковой. Войдя в совершенные лета, Галя прослушала беседу вкрадчивого, дипломатичного доктора о женской своей судьбе. Доктор знал много дипломатических медицинских терминов и все умел грамотно объяснить. Галя поняла одно: рожать ей нельзя — умрет. Ей, мучимой удушающим кашлем и пневмотораксом, хорошо было знакомо чувство пограничья между бытием и небытием. Галине было предложено подписать отказ от родов в случае беременности. И она подписала этот документ.
Как завороженная, она чувствовала, что в ней затеплилась еще одна человеческая жизнь. Как это — избавиться от этого ребенка по медицинским показаниям? Да ни за что на свете!
Круговорот счастливых месяцев после замужества закружил и увлек ее.
Веселая, несмотря ни на что, бесшабашность мужа, его неприкрытая влюбленность, приподнимали ее над болезнью. Детство не верит в смерть. Кружа вместе с Алексеем в счастливой череде друзей и новых знакомств, афиш и концертов, она не боялась ничего.
Алексей Иванович говаривал:
— В доме, Пусик, должны быть лавки, лапти и детей столько, сколько получится…
Он был патриархален, верен, открыт. К жене Алексей Иванович относился необычайно нежно, как к ребенку. Пусик — так обращался он к Галине Николаевне и «за кулисами», и прилюдно.
Он считал, что ему ученая жена не нужна:
— Мне нужна дома мать, хозяйка и женщина.
Иногда он бывал ревнив, но не мучительно. Эта легкая ревность объяснялась его особым, требовательно-детским складом характера. Он маялся, когда самый близкий ему человек тратил слова и внимание не на него, а на постороннего. Ему была нужна вся жена, все ее мысли, поступки, смех, походка, вопросы, привычки, ахи, охи и вздохи. Потому он не отказывал себе в удовольствии водить и возить за собой жену везде и всюду.
Но вот наступило время, когда она не смогла сопутствовать ему. Он не мог оставить дела и сидеть дома у ног жены. Она не чувствовала себя одинокой. Садилась, складывала руки на животе — их уже было трое.
А зима утверждалась в морозце. Близился Новый год. В витринах магазинов появлялись наряженные елки, а вокруг громоздились пирамиды консервов, фруктов и карамели. Шубы, валенки, ботики, сапоги, ушанки, рукавицы сновали по улицам яркой, румяной кустодиевской Москвы. И московские зимние закаты сыпали розовым снегом. Потомственные дворники-татары, из поколения в поколение труждающиеся в столице, посыпали льдистые тротуары песком и собирали снег в плотные скрипучие сугробы. По снежным коридорам, как по траншеям, стучали стыками рельс и сыпали электрическими искрами трамваи. У гардеробщиков культурных заведений к вечеру болели руки от тяжести заснеженных шуб и подбитых ватином пальто.
И подходило время родов.
