— Коля! — Воскликнул Алексей Иванович, обрадовавшись встрече и огорченно добавил: — А меня арестовали!
— В чем дело? — Спрашивает адвокат у милиционера.
Тот стыдливо поясняет, что поэта посадили в КПЗ на пятнадцать суток за хулиганство, и он его ведет уже из зала суда, который только что прошел.
— Коль, пивка бы выпить, а там — хоть на Колыму! — Сказал Фатьянов тоном, каким, вероятно, просят о последнем желании. — Ну, скажи ты этому остолопу, что я не убегу…
— Николай Николаевич, на вашу ответственность, — Пожал плечами милиционер.
— На мою, — Согласился Николай Николаевич.
Ресторан был рядом.
Они оставили в залог фатьяновский чемоданчик и прошли в зал.
Там, отхлебывая горькое и желанное пиво, Алексей Иванович рассказал приятелю о своих злоключениях. Бывший судья, нынешний адвокат, сразу поднял всех, кого мог. Алексея Ивановича отпустили, но три дня он все же просидел. В отпускных документах значилось, что заключенный Фатьянов освобождается временно из-за возникших проблем со здоровьем. Он был обязан подлечиться и вернуться во Владимирскую КПЗ, дабы отсидеть положенные пятнадцать суток…
Получив из милиции известие о буйствах поэта, Союз писателей созвал собрание. На нем в очередной раз Фатьянова лишили членства на полгода, сняли с очереди на квартиру, и обязали лечиться от алкоголизма. Галина Николаевна очень переживала «квартирный вопрос». Угол их ветшал, становился все старее и хуже.
Итак, Алексея Ивановича обязали лечиться. И снова на память приходят злоключения Сергея Есенина. Ни тот, ни другой не были алкоголиками, не страдали зависимостью от спиртного, но согласие на лечение давали. А что было делать Фатьянову? Его буквально загнали в угол. Как в свое время Есенина спасали от тюрьмы в психушке, инкриминируя молодому человеку и поэту алкогольное изменение личности…
На этом собрании Фадеев, который звал Фатьянова в Переделкине «палачом», говорил прямо, как хороший мальчик на совете дружины:
— Безобразие! В Союзе одни хулиганы! Один верхом на священнике ездит, другой улицы во Владимире метет… Распустились все, куда это годится!
Речь шла о Михаиле Луконине и Сигизмунде Каце. Они были в Омске, там в гостинице играли в карты со священником. Играли в «дурака», и кто проигрывал, тот становился на четвереньки, а на нем «ездил» выигравший.
…Галина Николаевна повела мужа к наркологу.
Врач обратился к нему, как к заправскому алкоголику — на «ты», грубо:
— Ну, что стоишь? Давай, раздевайся!
Фатьянова это задело. Он ответил, прося тактичного к себе отношения. Но в ответ услышал следующее:
— Ну-ка ты, иди, проспись, а потом придешь лечиться.
— Да я тебя сейчас пришибу, штафирка! — Сжал кулаки Фатьянов, и на лбу его выступил холодный пот.
Галина Николаевна увела Алексея Ивановича домой.
А дома случился сердечный приступ.
После этого случая Алексей Иванович стал беречься. Что-то внутри понуждало его жить в непривычном щадящем режиме. Он больше бывал на воздухе, больше отдыхал, словно пытаясь нащупать берега иной жизни — жизни взрослого мужчины.
Болезнь, казалось, оставила его, и они с Галиной Николаевной поехали в Ковров, чтобы десятого октября поздравить с днем рождения Сергея Никитина. В Коврове жила мама Сергея, и часто семейные праздники отмечались у нее. Там все любили Фатьянова: мама, тетка, дядя Коля Герасимов — все называли его Лешенькой и прекрасно к нему относились.
Он сидел тихий, смиренный, внимательный ко всем, он для каждого находил ласковое словцо. Там, за столом, среди здравиц и праздничных пожеланий, он сказал невпопад и вдруг:
— Я умру сразу, в одночасье, где-нибудь под забором. И меня похороните рядом с Есениным.
Смертельно обиженный ребенок, решил умереть назло жестоким и умным взрослым. Он не хотел взрослеть. И ему было не дано свыше.
Эти слова отчего-то всех близких встревожили, но никого уже не удивили.
Как росинки на ягодах крыжовника, сверкнули на глазах поэта последние слезы.
Таким было это прощание с его земным раем — отчей Владимирщиной.
— Галя, ему нужен повышенный уход… — Нелепо посоветовал кто-то Галине Николаевне.
4. Уход
Алексей Иванович любил поездки на речных трамвайчиках.
Пристань была рядом с Киевским вокзалом, буквально в нескольких метрах от дома на Бородинской. Он с детьми катался на трамвайчиках по Москва-реке. И один, бывало, садился на палубную скамью, сидел, смотрел на воду и ехал до Парка культуры. В Парке культуры на то время открылся павильон чешского пива. Обыкновенно он доезжал до парка, заходил в павильон, выпивал кружку пива и возвращался домой…
Близился день рождения Галины Николаевны.
Загодя, за полмесяца, она с домработницей готовились к приему гостей. Алексей Иванович пошел прогуляться. Как всегда, он доехал на трамвайчике до павильона, а на обратном пути внезапно почувствовал себя плохо. На палубе он потерял сознание, очнулся на последней станции оттого, что его приводят в чувство, трясут. Встал и едва добрел до дома.
Он вошел бледный, растерянный.
— Алеша, что с тобой? — Испуганно спросила Галина Николаевна.
Он еще пошутил:
— На палубу вышел, а палубы — нет…
— Что с тобой? Расскажи! — Настаивала она.
— Мне плохо, Пусик. У меня все кружится перед глазами…
Его спешно уложили в постель.
…С позволения читателя, эту часть повествования мы приведем полностью в документальном материале. Это — расшифровка аудиозаписи. Так Галина Николаевна рассказывала о последних днях мужа. Алексей Иванович пришел с пристани…
«— Мне плохо. У меня все кружится…
Я у него спрашиваю:
— Как плохо? Что болит?
Он говорит:
— У меня болит голова… Дай мне таблетки.
Мне было тридцать три года. Я плохо понимала, что нужно делать.
— Ну, какие? От головной боли?
— Да.
Я дала ему какие-то таблетки от боли.
— Ты кушать хочешь?
— Нет, я лягу.
Он лег. Потом опять встал. Мучился, мучился. Я говорю:
— Давай, вызовем скорую…
— Нет, не надо скорую. Лечи сама.
— Ну я же не врач, что я могу тебе сказать… Ну, выпей еще одну таблетку.
До половины второго ночи он промучился, потом уснул. Утром просыпается, пытается встать, а с него — холодный пот. Я говорю:
— Алеша, давай вызовем врача.
А тогда в Литфонде приняли постановление, что писателям выплачивали до двух тысяч по бюллетеню. А он мне еще говорит с подозрением:
