Ночь напролет я горела как в огне и утром совершила оплошность, попросив пригласить врача. Друг доктора Т. – брата Лусии и Кристины – поставил диагноз: брюшной тиф; однако их тиф лечился за несколько дней. Укол пенициллина усмирил мою лихорадку. Но доктор велел все-таки доставить меня в больницу тропических заболеваний.
Никогда мне не забыть тех дней, их кошмарного привкуса вечности. У меня была отдельная палата с ванной комнатой, и медсестры были очень милые. Но я чувствовала себя достаточно крепкой и в то же время довольно слабой, чтобы это затворничество показалось мне нестерпимым. Меня не оставляли заботы. По вечерам Сартр меланхолично поглощал в баре отеля одну или две порции виски и в десять часов шел спать, а чтобы заснуть, пичкал себя карденалом. И все-таки ему случалось просыпаться в два часа ночи и даже бриться от скуки. Вставая утром с постели, он ковылял к моему изголовью и однажды, когда мне поставили капельницу, чуть не опрокинул ее. После осени 1958 года при малейшей тревоге смерть снова берет меня за горло: я ждала Сартра и провожала со страхом, а полицейские романы на английском языке, которые он покупал мне в единственном книжном магазине города, не могли развлечь меня по той причине, что я почти все из них уже читала.
К тому же обещанное Ланзманном письмо не приходило, и у нас не было французских газет. Посольство в Рио все настойчивее распространяло слух, что по возвращении Сартра посадят в тюрьму. Французская колония Ресифи полагала, что моя болезнь – дипломатическая и что мы боимся возвращаться. На самом деле нам не терпелось, чтобы нам, как и нашим друзьям, предъявили обвинение. Мне отвратительно было чувствовать себя пленницей в этой больнице и неизменно есть по утрам и вечерам все тот же рисовый суп с курицей. Со своей койки я видела кокосовые пальмы, устремленные к линялой синеве неба, тростник, бамбук, немного бесцветную зелень и на горизонте – город. Свесившись из окна, я смотрела на соломенные хижины и женщин, хлопотавших у маленьких костров. Несколько раз проливались дожди, короткие и сильные, часто дул тягостный, неторопливый ветер. Околдованная этим чересчур спокойным пейзажем, его влажной тишиной, я ощущала себя жертвой неких злых чар: никогда мне не выбраться отсюда.
Вечность длилась семь дней. Я получила письмо от Ланзманна. Суд над Жансоном завершился 4 октября постыдным приговором. Обвинения против «121» – список за это время значительно увеличился – продолжали сыпаться градом. Подписавшие манифест не имели больше права выступать ни по радио, ни по телевидению, даже их имена не должны были звучать в передачах. 1 октября в редакциях «Тан модерн», «Эспри», «Верите э либерте» начались обыски и аресты. Октябрьский номер «Тан модерн» конфисковали. Во время манифестации, о которой много писали в газетах, пять тысяч бывших участников колониальной войны проследовали по Елисейским полям с криками: «Расстреляйте Сартра!» От имени всех наших друзей Ланзманн просил нас остановиться в Барселоне, куда он приедет, чтобы рассказать нам о ситуации.
Я заявила врачу, что хочу уйти; с брюшным тифом, возразил он, в отеле меня не примут. Сестры Т., жившие в это время со всем семейством на вилле на берегу, предложили мне свой дом в Ресифи. Три дня я провела в комнате в старинном стиле, где воздух едва освежал примитивный и шумный кондиционер. Наконец доктор позволил мне выйти на улицу. После четверти часа ходьбы по улицам, где воздух показался мне густым, словно сироп, я в полуобморочном состоянии рухнула на террасе кафе; позже в Рио я дважды теряла сознание во время обеда с Амаду в привычной нам ресторации.
Кубинский поверенный в делах, отчаявшись дозвониться нам, сам приехал в Ресифи: Гавана настаивала, чтобы мы провели у них несколько дней. Единственный способ добраться туда – это сначала вернуться за 1600 километров в Рио. Удовольствие снова увидеть Амаду и Копакабану было испорчено моей усталостью, к тому же я испытывала тоску по родине, хотя Ланзманн повторил мне по телефону, что ультра хотят смерти Сартра.
В день нашего отъезда на Кубу по аэродрому к вечеру пронесся смерч; в зале ожидания ветер взъерошил пальмы в горшках и разметал бумаги. В течение нескольких часов, одуревшие, сонные, мы дожидались затишья. Наконец мы сели в самолет. Моторы изрыгали слишком много огня; это была одна из тех ночей, когда худшее кажется возможным. И вот в липких сумерках мы приземлились в Белене, нелепость снова очутиться там подтвердила мое предчувствие: этот континент – ловушка, из которой нам не выбраться. Успокоилась я, лишь обнаружив утром плоскогорье, зажатое между обрывистым берегом и бирюзовым морем: у наших ног расстилался Каракас. Мы приземлились. Когда мы пили кофе в буфете, я смотрела, как, отражая солнце, сверкают иллюминаторы, и не спускала глаз с самолета, который через час или два унесет нас от этих несчастных земель: между столами ходила старая женщина, она собирала корки хлеба, кости от отбивных, остатки яичного белка и заворачивала все это в бумагу, чтобы полакомить свою семью. К Сартру подошли студенты и попросили его задержаться на несколько дней в Каракасе: они были нам симпатичны. Венесуэла приходила в движение. Но нас ждали на Кубе, и мы горели желанием очутиться там.
К нам подошел служащий аэропорта: «У вас есть обратный билет? Ваш билет до Парижа? Нет? В таком случае вы не можете лететь: указание из Гаваны». – «Но мы приглашены», – возразил Сартр. «Докажите это». У нас не было ни гроша в кармане, чтобы оплатить обратный билет, и никаких официальных бумаг. Сверкающий самолет улетит без нас! Сартр позвонил в кубинское посольство и сражался с чиновниками аэропорта с такой яростью, что в конце концов добился своего. В последнюю минуту нам разрешили подняться в самолет. Мы так и не поняли причин этой задержки: кубинцы не принимали никаких мер против иммиграции.
Наконец-то берег остался позади! Наконец! Самолет пролетал над Ямайкой, и можно было подумать, что одним взмахом крыла мы вдруг добрались до Англии: зеленеющие газоны, коттеджи с бассейнами. Сартр, побывавший там, заметил, что на свете нет ни одной более зловещей колонии. И вскоре мы приземлились в Гаване, где нас встречали друзья и нарядные музыканты с гитарами.
Гавана изменилась: никаких ночных заведений, игорных залов, американских туристов. В полупустом отеле «Насьональ» совсем юные ополченцы, юноши и девушки, проводили съезд. Всюду – на улицах, на крышах – дежурили ополченцы. Через гватемальских дипломатов стало известно, что отряды кубинских эмигрантов и американских наемников проходили подготовку в Гватемале. Они попытаются высадиться на острове и от имени марионеточного правительства обратятся за помощью к США. Перед лицом такой угрозы Куба собиралась с силами, «медовый месяц революции» закончился.
Во время нашей беседы с интеллектуалами Рафаэль и Гильен, которые в апреле не произнесли ни слова, говорили во весь голос. По поводу поэзии Гильен заявил: «Любые формальные изыскания я считаю контрреволюционными». Они требовали подчинения правилам социалистического реализма. В частных разговорах писатели признавались, что невольно начали подвергать себя самоцензуре, каждый задавался вопросом: «Действительно ли я революционер?»
Меньше радости. меньше свободы; но в некоторых отношениях большие успехи. Кооператив, который мы посетили, намного опередил те, что нам довелось видеть раньше. В основном там выращивали рис, но интенсивными методами, повторно используя земли, где росли томаты и разные овощи. При помощи приехавших из города каменщиков крестьяне заканчивали строить деревню: удобные дома, кинозал, школы, спортивные площадки. Государственный магазин почти по себестоимости продавал продукты первой необходимости. Один завод обувной, другой томатных консервов работали непосредственно для кооператива; таким образом, на скромном уровне осуществлялось то, к чему стремились китайские коммунисты: связь сельского хозяйства с промышленностью. Крестьяне, казалось, более чем когда-либо поддерживали режим, но тревожились. Деревня находилась вблизи от того места, где предполагалась высадка. Руководитель кооператива, крайне возбужденный, с револьвером на поясе, сказал нам, что с нетерпением ждет сражения.
