Короткий проблеск. Далекая драма окончательно омрачила для меня эту печальную осень. В начале октября состояние Фанона снова ухудшилось, и друзья отправили его лечиться в США: он согласился, хотя и против воли. Во время его остановки в Риме Сартр несколько часов провел у Фанона в номере вместе с Буларуфом, представителем ВПАР в Италии. Фанон лежал плашмя на кровати настолько измученный, что за все время их встречи ни разу не открыл рта; с искаженным лицом, он постоянно шевелился, все его тело восставало против пассивности, на которую обрекала его болезнь.
После моего возвращения в Париж Ланзманн показал мне письма и телеграммы жены Фанона. Она думала, что, как члена ВПАР, его тепло примут в Вашингтоне, а его без всякой медицинской помощи на десять дней бросили одного в номере отеля. Она приехала к нему с их шестилетним сыном. Фанона, которого наконец перевели в больницу, только что прооперировали; ему сделали переливание крови, надеялись, что шок разбудит его костный мозг, но надежды на выздоровление не было никакой, в лучшем случае он проживет год. Жена снова и снова писала и звонила: на расстоянии шести тысяч километров мы изо дня в день следили за этой агонией. Вышла книга Фанона, ее расхваливали в газетах; жена прочитала ему статьи из журналов «Экспресс» и «Обсерватёр». «Это не вернет мне мой костный мозг», – молвил Фанон. Однажды в два часа ночи она позвонила Ланзманну: «Франц умер»; он скончался от двусторонней пневмонии. Несмотря на сдержанность ее писем, чувствовалось, что она в отчаянии, и Ланзманн, хоть и знал ее очень мало, полетел в Вашингтон. Через несколько дней он вернулся, удивленный и потрясенный. Фанон минута за минутой проживал свою смерть, яростно отвергая ее; его агрессивная подозрительность искала выход в бреду умирающего. Он ненавидел американцев, этих расистов, и совсем не доверял персоналу больницы. Проснувшись в последнее утро, он сказал жене, выдавая свои наваждения: «Этой ночью они сунули меня в стиральную машину…» Однажды сын вошел в палату, где Фанону делали переливание крови; трубочки соединяли его с шаровидными сосудами, одни были наполнены белыми кровяными тельцами, другие – красными и тромбоцитами. Мальчик выбежал с криком: «Бандиты! Они разрезали моего отца на куски». На улицах Вашингтона он с вызывающим видом размахивал зелено-белым флагом. Алжирцы прислали специальный самолет, чтобы доставить тело Фанона в Тунис. Его похоронили в Алжире на кладбище АНО: впервые да еще в разгар войны алжирцы устроили одному из своих национальные похороны. В течение двух недель на улицах Парижа мне всюду попадались на глаза фотографии Фанона: в киосках на обложке журнала «Жён Африк», в витрине книжного магазина Масперо, он выглядел более молодым и спокойным, каким я его не помню, и очень красивым. Его смерть была тягостной, потому что он наделил ее всей мощью своей жизни.
Сартр, как договаривались в сентябре, был приглашен Институтом Грамши. В Риме он провел несколько дней и устроил митинг, посвященный Алжиру, на котором присутствовал Буларуф. Итальянцы, у которых нет больше колоний, все – антиколониалисты и горячо ему аплодировали. Но нашлось несколько фашистов, которые бросали листовки – Сартр – это ничто, а не бытие — и свистели. Присутствующие оборачивались, готовые броситься на них, и председатель спокойно сказал: «Предоставьте тем, кто рядом, заняться ими». Гуттузо все-таки ринулся, но несчастные уже катились по лестницам головой вниз: половину из них доставили в больницу, остальных – в участок. Французская пресса писала, что Сартра закидали тухлыми яйцами, и опубликовала фотографию, где он рядом с Буларуфом. По возвращении Сартр получил из Орана письма с угрозами.
Девятнадцатого декабря опять состоялась антиоасовская манифестация, запрещенная в последний момент. Мы, однако, пришли на условленную встречу у статуи Мюссе. Это были те же лица, что 1 и 18 ноября, можно было подумать, что мы собрались на литературный коктейль. На этот раз для начала шествия выбрали бульвар Генриха IV; я села в метро вместе с Сартром, Ланзманном и Годманом, чью квартиру взорвали несколько дней назад: его жена находилась дома и до сих пор не оправилась от травмы. На бульваре было черно от народа, но его перекрыли со стороны площади Бастилии полицейским кордоном. Я в точности не знаю, что произошло: манифестация – это всегда своего рода «битва при Ватерлоо», и улавливаешь лишь отдельные ее фрагменты, – но мы оказались на улице Сент-Антуан по другую сторону заграждений. Бурде, выглядевший очень веселым в своей островерхой шапочке, взял Сартра за руку, прежде чем исчезнуть в многолюдной толпе, идущей строгими рядами, занимая проезжую часть и тротуары. Во главе, на несколько рядов впереди нас, шагали с плакатами в руках генеральные и муниципальные советники. Полицейские в автобусах, жандармы, выстроившиеся вдоль тротуаров, не реагируя, смотрели, как мы проходим мимо. Внезапно у метро Сен-Поль мы попали в какой-то водоворот: толпа передо мной отступала, а сзади продолжала двигаться вперед с криками: «Не отступайте!» Задохнувшись, я зашаталась и потеряла туфлю с правой ноги, которую сразу же затоптали десятки ног. Опасаясь упасть и быть растоптанной, я уцепилась за руку Сартра, не желая ее отпускать, что стесняло мои движения, я чувствовала, что бледнею; Ланзманну, ростом повыше нас, дышалось легче, он помог нам выбраться на поперечную улицу, где, впрочем, тоже трудно было протиснуться, потому что там укрылось множество людей. Мы с Сартром сели в маленьком кафе на площади Вогезов, Бианка принесла мне, к счастью, шерстяной носок, ибо мне пришлось ковылять целый час, прежде чем нам удалось найти такси, водитель которого в сердцах сказал: «Они заблокировали все улицы». Этим вечером телефонные звонки были не столь радостными, как в прошлом месяце. Друзья кружили по площади Бастилии, их травили слезоточивым газом; у станции Реомюр-Севастополь произошла потасовка: сын Пуйона, сторонник ненасильственных методов, вместе с товарищами перевернул полицейский автобус и отдубасил одного полицейского. Бианка села в метро на станции Сен-Поль; на перроне следующей станции молодой человек отбивался от жандарма, толкавшего его в вагон: «Я потерял свои очки! Дайте мне найти очки!» Жандарм стал бить его, человек пятнадцать вышли из вагона с криком: «Убийца!» Жандарм повалился на скамейку, задрав ноги в огромных башмаках, на помощь ему прибежали другие жандармы. Несколько пассажиров хотели выйти и принять участие в потасовке, но кондуктор закрыл двери. Когда Бианка попыталась их открыть, какой-то мужчина с лыжами на плече удержал ее. «Кому это надо?» – сказал он тоном совсем из другого мира. На следующий день мы узнали, что полиция внезапно набросилась на первые ряды шествия, избивая именитых граждан с плакатами. Там были тяжело раненные, затоптанные женщины, хотя это мирное шествие выступало против врагов режима. «В следующий раз придется вооружиться», – делал вывод Бурде в своей статье.
Режим играл на руку ОАС, и, за исключением незначительного меньшинства, страна принимала этот режим. Переговоры велись, но убийства и пытки не прекращались. «Мое первое душевное движение, – писал Мориак, – уже не протестовать, как раньше, и даже не кричать, ибо это происходит под руководством генерала де Голля».
Единственным нашим спасением была работа. Сартр снова взялся за эссе о Флобере, которое начал писать несколько лет назад, и писал с ожесточенным старанием. Вместе с Вижье, Гароди, Ипполитом он участвовал в дебатах о диалектике природы, которые вызвали живой интерес у шести тысяч слушателей, собравшихся в Мютюалите. Однако за двадцать минут он мог представить лишь краткое изложение своей мысли, и я предпочла бы, чтобы он воздержался. А я в своей работе дошла до 1957–1960 годов, история того времени в точности соответствовала этой омерзительной зиме. У меня не было настроения встречать Новый год. Я затаилась в своей унылой квартире. Ночью 31 декабря выступал де Голль, я выключила радио через две минуты, меня раздражали и это невротическое самолюбование, и эта напыщенная бессодержательность. Около полуночи я услыхала концерт автомобильных гудков: с большим шумом машины сотнями проносились по бульвару Сен-Жермен; я думала, что-то случилось, но нет, то была бессмысленная радость по поводу наступления Нового года и обладания собственной машиной. Я приняла белладенал, чтобы не слышать этого враждебного веселья, веселья французов, убийц и палачей.
