В другом письме он возвращался к той же теме: «После того злосчастного воскресенья, когда в ресторане Сентрал-парка я начал все портить, у меня возникло то самое чувство, о котором я говорил Вам в последнем письме, – желать чего-то для себя. И чувство это еще более усилилось из-за той женщины, которая в течение нескольких недель казалась мне такой близкой и такой дорогой (теперь это уже не так, но по сути ничего не изменилось). Если бы не она, то была бы другая. Это не означает, что я перестал Вас любить, но Вы были так далеко, и время без Вас тянулось так долго… Мне кажется немного нелепым говорить о том, что уже позади. Но все остается в силе, ибо Вы не можете жить в изгнании в Чикаго, а я – в изгнании в Париже, я должен всегда возвращаться сюда, к своей пишущей машинке и одиночеству, и ощущать потребность в ком-то близком, потому что Вы так далеко…»
Ответить было нечего, он был абсолютно прав, но от этого не становилось легче. Мне было бы страшно горько, если бы тогда наши отношения разрушились. Поспешный конец превратил бы в мираж радость дней и ночей, проведенных в Чикаго, на Миссисипи, в Гватемале. К счастью, письма Олгрена постепенно теплели. Он рассказывал мне о своей жизни день за днем. Присылал газетные вырезки, популярные брошюрки, призывающие бороться со спиртным и табаком, книги, шоколад, а однажды в огромных мешках из-под муки прислал две бутылки выдержанного виски. Писал, что в июне приедет в Париж и уже заказал билет на пароход. Я успокаивалась, но временами со страхом осознавала, что наши отношения обречены на конец, причем скорый. Сорок лет. Сорок один год. Ко мне подкрадывалась старость. Она подстерегала меня в глубине зеркала. Я удивлялась, с какой решимостью она приближалась ко мне, хотя внутри ничто не отвечало на ее зов.
* * *
В мае в «Тан модерн» начала публиковаться моя работа «Женщина и мифы». Лейрис сказал, что Леви-Строс ставил мне в упрек некоторые неточности в отношении первобытного общества. Он как раз заканчивал диссертацию на тему «Первичная система родства», и я попросила разрешения ознакомиться с ней. Несколько дней подряд я приходила к нему, садилась за стол и читала машинописный экземпляр его книги; он подтверждал мою мысль о женщине как о другой, доказывая, что мужчина остается главнейшим существом вплоть до самых глубин матрилинейных обществ, именуемых матриархальными. Я продолжала посещать Национальную библиотеку; какое наслаждение и отдохновение погружаться в уже существующие слова, вместо того чтобы вырывать фразы из пустоты. В другое время я писала: по утрам в своей комнате, а во второй половине дня – у Сартра; поднимая голову от стола, я видела террасу «Дё Маго» и площадь Сен-Жермен-де-Пре. Перый том был закончен в течение осени, и я решила сразу отнести его Галлимару Какое название дать книге? Мы с Сартром долго раздумывали над этим. «Ариадна», «Мелузина» – такого рода названия не подходили, ибо я отвергала мифы. На ум приходили «Другая», «Вторая» – но все это уже было. И вот как-то вечером мы вместе с Сартром и Бостом провели не один час у меня в комнате, подбирая слова. Может быть, «Другой пол», высказалась я. Нет. И тогда Бост предложил: «Второй пол». Поразмыслив, я согласилась – это вполне подходило. И я сразу же принялась за работу над вторым томом.
Дважды в неделю в кабинете Сартра я встречалась с привычными сотрудниками «Тан модерн» – множеством народа для такой маленькой комнаты, наполнявшейся дымом. Мы пили белое вино, которое Сартру присылала его эльзасская семья, обсуждали события и строили планы.
В октябре или ноябре Гастон Галлимар пожелал встретиться с Сартром. В июльском номере «Тан модерн» Мальро было предъявлено обвинение, обидевшее его. Мерло-Понти цитировал статью из «Нью-Йорк таймс» с поздравлениями в адрес Мальро, примкнувшего к голлизму и сохранившего таким образом верность своей прежней троцкистской позиции, а затем воспроизводил возмущенный ответ вдовы Троцкого. «Мальро никогда не симпатизировал троцкизму, напротив… Мальро лишь делает вид, что порвал со сталинизмом, а на деле служит своим бывшим хозяевам, пытаясь установить связь троцкизма с реакцией». Материалы дополнялись письмом одного американца, раскрывавшим то обстоятельство, что Мальро, к которому Троцкий дважды обращался с просьбой свидетельствовать в его пользу, каждый раз уклонялся. Мерло-Понти напоминал, что до 1939 года Мальро действительно предпочитал Сталина Троцкому, и упрекал его в том, что он утверждает обратное, причем смешивает троцкизм с голлизмом. Мальро тотчас обратился к Галлимару, угрожая ему репрессиями, если он не выгонит нас. Сартр отнесся к этому весело, к величайшему облегчению Гастона Галлимара, проникновенным тоном заявившего своим сотрудникам: «Вот это настоящий демократ!» Жюллиар предложил приютить наш журнал. Мальро попытался запугать его компаньона, Лаффона, у которого должны были появиться мемуары де Голля: генералу-де наверняка не понравится быть изданным тем же издательством, где печатается «Тан модерн», и, возможно, он заберет свою рукопись… Тем не менее в декабре мы перебрались на другую сторону Университетской улицы.
Дела шли все так же плохо. РПФ распалась потому, что буржуазия не нуждалась в ней более; снова объединившись и окрепнув, она одержала мрачную победу над раздробленным пролетариатом: он проиграл битву за увеличение зарплаты. Но настоящую опасность представлял собой Атлантический пакт, который готовился подписать Робер Шуман, сторонник «Малой Европы»: он окончательно разделит мир на две части и ввергнет Францию в войну, если Америка развяжет ее.
В это время появилось или создавалось большое число пацифистских движений. Самым шумным было движение Гари Дэвиса. Этот «человечек», как называли его тогда, расположился под колоннадой ООН, считавшейся международной территорией, и заявил в интервью, что отказывается от американского гражданства, дабы стать «гражданином мира». 22 октября образовался связанный с его именем «Комитет солидарности», объединивший Бретона, Камю, Мунье, Ричарда Райта, недавно обосновавшегося в Париже. В ноябре, в тот день, когда Дэвис устроил скандал в ООН, Камю в соседнем кафе организовал пресс-конференцию, где встал на его сторону. Бурде поддержал его передовицей, и с той поры «Комба» каждый месяц посвящала страницу движению «За мировое правительство». 3 декабря в зале «Плейель» состоялось заседание, где Камю, Бретон, Веркор, Полан защищали эту идею. Камю был обижен тем, что Сартр отказался принять в этом участие, и торжествующе сообщил нам, что митинг на Зимнем велодроме собрал 9 декабря двадцать тысяч человек. Сартр полностью был согласен с коммунистами, полагая, что дело Гари Дэвиса надуманно. Мы только смеялись, когда правые обвиняли Дэвиса в том, что он «подкуплен Москвой». Его идея была не нова, вот уже год, как шли разговоры о «всемирной федерации». К тому же его поступку не приходилось удивляться: в Америке полно вдохновенных чудаков, которые напыщенно выдвигают наивные лозунги. И весьма показательно, что его всерьез приняли в Европе «левые» интеллектуалы.
Через несколько дней после митинга 9 декабря, где Камю выступал в защиту мира, Ван Ти принес ему направленную Сартром и Бурде петицию против войны в Индокитае. Он ее не подписал. «Я не хочу играть на руку коммунистам», – заявил он. Придерживаясь высоких принципов, Камю редко снисходил до частных случаев. А Сартр считал, что, борясь против всех войн вместе и каждый в отдельности, можно добиться мира во всем мире.
