В начале декабря РДР организовало митинг в зале «Плейель», говорить о мире пригласили интеллектуалов разных стран. Выступил Камю, потом Руссе, Сартр, автор «Сталинграда» Пливье, Карло Леви, Ричард Райт, речь которого я перевела. Было много народа и аплодисментов. Руссе произнес обличительную антикоммунистическую речь. В недрах РДР началось расслоение: большинство хотело присоединиться к социальной борьбе компартии, а меньшинство, к которому принадлежала большая часть руководителей, склонялось к правым под предлогом того, что коммунисты враждебно относятся к Объединению.
Руссе заявил нам, что нашел способ добыть нужные для РДР средства: в начале февраля он вместе с Альтманом собирался в США, там они хотели вступить в контакт с Конгрессом производственных профсоюзов. Тогда мы еще не знали, до какой степени эта организация поддерживала правительство в борьбе против коммунизма, но знали ее склонность к классовому коллаборационизму, и Сартр не одобрял такого шага. РДР было европейским движением, американцы могли, подобно Ричарду Райту, симпатизировать ему, но отнюдь не финансировать.
Ярлык «американец левых взглядов» представлял собой, впрочем, весьма сомнительную гарантию, мы убедились в этом в тот день, когда Райт собрал в салонах одного большого отеля французских и американских интеллектуалов. Сартр и другие сказали несколько слов. Американец Льюис Фишер, коммунист, несколько лет проработавший корреспондентом в Москве, выступил с нападками на СССР. Он отвел Сартра в сторону и стал рассказывать ему об ужасах советского режима. Не унимался он и во время ужина у «Липпа» вместе с Райтами. С фанатично горящими глазами он до изнеможения рассказывал истории об исчезновениях, предательстве, уничтожении людей, несомненно правдивые, смысла и значения которых мы, однако, не понимали. Зато расхваливал достоинства Америки: «Мы ненавидим войну и потому готовы сбросить бомбы первыми».
Сартр рассматривал РДР как своего рода посредника между прогрессивным крылом мелкой буржуазии, склонной к реформаторству, и революционным пролетариатом: именно в этой среде пополняли свои ряды коммунисты. Неудивительно, что более определенно, чем когда-либо, Сартр выступал их соперником. На Вроцлавском конгрессе, который должен был скрепить союз интеллектуалов всех стран в защиту мира, Фадеев назвал Сартра «шакалом с вечным пером» и обвинил его в стремлении «поставить человека на четвереньки». Возвышение Лысенко показало, что сталинский догматизм проник даже в науку; ничего не понимавший в этом Арагон доказывал в «Эроп» правоту Лысенко. Искусство тоже лишалось свободы: все коммунисты обязаны были восхищаться «Торговками рыбой» Фужерона, выставленными на Осеннем салоне. В феврале в Париже Эренбург объяснял, что раньше Сартр внушал ему жалость, а после «Грязных рук» он испытывал к нему только презрение. Наконец Канапа возглавил журнал «Нувель критик», и почти в каждом его номере содержалась резкая критика экзистенциализма вообще и Сартра в частности.
В январе начался процесс Кравченко, который продолжился клеветой в «Леттр франсез»: на страницах газеты сообщалось, что его книга «Я выбираю свободу» была создана американскими спецслужбами. Вместе с Сартром я побывала на одном из судебных заседаний, проходившем очень вяло; а между тем это дело, о котором в течение многих недель писали газеты, представляло огромный интерес: это был процесс против СССР. Антикоммунисты при поддержке господина Анри Кэя и Вашингтона привлекли тьму свидетелей; русские, со своей стороны, прислали таковых из Москвы. Не выиграл никто. Кравченко получил возмещение ущерба, но куда меньшее, чем то, которого требовал, и выглядел поникшим. Однако, несмотря на его возможную лживость и продажность, а также на то, что большинство его свидетелей были не менее подозрительны, чем он сам, их показания подтверждали одну истину: существование трудовых лагерей. Логичный, умный рассказ Бубер Ньюманн, подкрепленный многими достоверными фактами, служил доказательством того, что после подписания советско-германского пакта русские выдали Гитлеру ссыльных немецкого происхождения. Массовых уничтожений узников не было, но эксплуатация и скверное обращение с ними заходили так далеко, что многие умирали. Точно неизвестно было ни число жертв, ни масштабы репрессий, но мы начали задаваться вопросом, заслуживают ли СССР и страны народной демократии, чтобы их называли социалистическими странами.
Сартр продолжал размышлять над сложившейся ситуацией раскола и над способом выйти из нее; он читал, делал пометки. И писал продолжение «Смерти в душе», которое должно было называться «Последний шанс». Чтобы спокойно работать, мы поехали на юг, На побережье я выбрала уединенный отель, имевший форму парохода и стоявший прямо на воде; по ночам шум волн наполнял мою комнату, и я ощущала себя в открытом море. Но торжественность трапез в просторной безлюдной столовой лишала нас аппетита. К тому же сразу за нами поднималась отвесная гора, и места для прогулок было мало. Мы перебрались в более благоприятный уголок – «Каньяр», в верхней части Каня, и поселились на последнем этаже в очень симпатичных комнатах, моя выходила на террасу, где мы располагались для бесед. Легкий дымок, славно пахнущий горящим деревом, поднимался над черепичными крышами, а вдалеке виднелось море. Мы шагали среди цветущих деревьев, ходили в Сен-Поль-де-Ванс, не такой изысканный, как сегодня; иногда совершали прогулки в такси. Сартр был очень весел, но обеспокоен, потому что М. намеревалась обосноваться во Франции; он пытался отговорить ее.
Вскоре должен был появиться первый том «Второго пола»; я заканчивала второй и хотела дать отрывки из него в «Тан модерн». Но какие? Более всего подходили последние главы, однако они не были полностью готовы. Мы остановились на тех, которые я только что закончила: о женской сексуальности.
В последнее время я подумывала о романе. И часто размышляла над ним, когда мы разгуливали по сосновым лесам или шагали по лавандовым полям. Я начала делать кое-какие записи.
Через три недели мы вернулись в Париж, близилась дата – 4 апреля, – назначенная для подписания Атлантического пакта. В «Комба» Бурде высказался за создание «нейтрального блока», оснащенного вооружением и призванного защищать не американские базы, а независимость Европы. С другой стороны, созданное коммунистами Движение сторонников мира собрало 20 апреля своих приверженцев в зале «Плейель» под председательством Жолио-Кюри. Конгресс, для которого Пикассо нарисовал эмблему – своего знаменитого голубя, закончился массовой манифестацией в Буффало.
Вернувшийся во Францию Руссе привез из Америки проект «дней обсуждений», посвященных миру, которые должны были открыться через десять дней после конгресса, проходившего в «Плейеле». Мы сразу поняли, что он задумывал их как ответ Движению сторонников мира. В газете «Франтирёр» Альтман опубликовал репортаж о США. Какая идиллия! Режим не социалистический, нет, но и не капиталистический: оказывается, это синдикалистская цивилизация. Равенства тоже не наблюдается, нет, существуют даже трущобы: но какой комфорт! Начат процесс против коммунистов, пусть так, но зато они свободно говорят на улицах. Черные и белые братаются. Словом, правят рабочие. А что касается Руссе, то он произвел на меня удручающее впечатление. Он рассказывал, какой триумфальной была его поездка, какими обедами его угощали, какие «аудиенции» он получил. Превозносил профсоюзных руководителей, мадам Рузвельт, американский либерализм. Его окружали лестью и выдали несколько субсидий, ну а он переменил свои убеждения. (Или, быть может, всегда придерживался именно таковых…) Я возражала против нарисованной им картины США. Он направил в мою сторону обвиняющий перст и громогласно заявил: «Сегодня, Симона де Бовуар, во Франции легко хулить Америку!» Сартр на собственные средства провел конгресс РДР, и собрание высказалось против Руссе. Движение перестало существовать. Поначалу мы думали, что ошибка Сартра состояла в том доверии, которое было оказано Руссе и Альтману: более честолюбивые и энергичные, они одержали верх над честными людьми, объединение было столь немногочисленным, что на таком уровне, естественно, не последнюю роль играют мелкие причины и, главное, личностные вопросы. Его распад вовсе не доказывал, что оно заранее обречено было на провал. Но вскоре Сартр пришел к противоположному убеждению: «Распад РДР. Жестокий удар. Новый и окончательный урок реализма. Движение нельзя создать» [26] . Привлечь массы – таких амбиций у Сартра не было; но удовольствоваться малым движением – это смахивало на идеализм: если четверо рабочих из РДР участвуют в забастовке, организованной коммунистами, они не изменят ее смысла. «Обстоятельства благоприятствовали объединению лишь на первый взгляд. Оно вполне отвечало продиктованным объективной ситуацией абстрактным потребностям, а не реальной потребности людей. Вот почему они к нему не присоединялись».
