В те годы, о которых я рассказываю, мне выпадало много каникул: как правило, это означает работать где-то в другом месте. Однако мне случалось совершать длительные путешествия, во время которых я не писала: дело в том, что мое намерение познавать мир по-прежнему тесно связано с намерением рассказывать о нем. Моя любознательность стала не такой неистовой, как в юности, но почти столь же требовательной: познанию нет предела, потому что нет предела неведению. Этим я не хочу сказать, что для меня ни одно мгновение не пропало даром, просто никогда мгновение не казалось мне потерянным, если оно доставляло мне удовольствие. Но, несмотря на разнообразие моих занятий, развлечений, прогулок, неизменным всегда оставалось одно: стремление обогатить мои познания.
Чем дальше я продвигаюсь вперед, тем больше мир проникает в мою жизнь, едва не взрывая ее; чтобы поведать о ней, мне понадобилась бы дюжина сроков и тормоз, чтобы удержать чувства – грусть, радость, отвращение, – которые вместе с сердечными перебоями окрасили целые ее периоды. В каждом мгновении отражается мое прошлое, моя плоть, отношения с другими людьми, мои начинания и вся земля; связанные между собой и независимые друг от друга, эти реальности порой взаимно усиливаются и упорядочиваются, а порою сталкиваются, противоречат друг другу и взаимно нейтрализуются. Если целостность не всегда сохраняется, то я ничего не могу выразить точно. Если же мне удается преодолеть эту трудность, я наталкиваюсь на другие: жизнь – забавная штука, в каждое отдельное мгновение видимая насквозь и в то же время совершенно непроницаемая, которую я создаю сама и которая мне навязывается, ее материал мне поставляет мир, и он же крадет его у меня; раздробленная на события, рассеянная, разрубленная на куски, жизнь, вопреки всему, хранит свое единство; она тяжело давит на вас и в то же время такая непрочная: подобное противоречие неизбежно влечет за собой множество недоразумений. Обо мне, например, говорили, что я не так уж была потрясена войной, как уверяю, ведь в 1941 году я получала удовольствие от прогулок; наверняка скажут и то, что Алжирская война мало меня тронула, раз Рим, музыка и некоторые книги по-прежнему сохраняли для меня свою привлекательность. Однако все испытывали нечто подобное: можно немного отвлечься, даже когда на сердце у тебя тяжело. Самое сильное и искреннее чувство не длится непрерывно: иногда оно толкает на какие-то поступки, вызывает душевные расстройства, но потом рассеивается. И напротив, тревога, даже временно отодвинутая, не перестает существовать: она присутствует в самом усилии, которое тратишь на то, чтобы от нее избавиться. Слова – зачастую только форма молчания, а у молчания есть свои голоса. Была ли я несчастлива или все-таки счастлива, когда Сартр находился в плену? Я была такой, какой себя описала, со всеми моими радостями, тревогами, унынием и надеждой. Я пыталась схватить реальность в ее многообразии и текучести; сводить мой рассказ к бесспорным утверждениям так же ошибочно, как пересказывать в прозе прекрасную поэму.
Фон, трагический или спокойный, на котором разворачиваются события моей жизни, наделяет их истинным смыслом и создает их единство; я постаралась не соединять их между собою однозначными, а следовательно, искусственными связующими нитями. Так почему же, если подведение итога кажется мне столь необходимым, я взяла за основу хронологический порядок, вместо того чтобы выбрать другое построение? Я об этом размышляла, я колебалась. Прежде всего потому, думается, что главное значение в моей жизни имеет бег времени; я старею, мир меняется, в моем отношении к нему тоже наступают перемены; показать эти изменения, показать созревание, а потом неотвратимое наступление старости, и у других, и у меня самой, – что может быть важнее. Это вынуждает меня послушно следовать за чередой прожитых лет.
Так что после этой интермедии я продолжаю свой рассказ с того, на чем остановилась.
Часть вторая
Глава VI
Молодые женщины остро чувствуют, что подобает делать, когда перестаешь быть молодой, и чего не подобает. «Не понимаю, – говорят они, – как можно краситься в блондинку, если тебе за сорок, выставлять себя напоказ в бикини, кокетничать с мужчинами. Когда я доживу до этого возраста…» Этот возраст наступает: они красятся в блондинок, носят бикини, улыбаются мужчинам. В тридцать лет я тоже заявляла: «После сорока от определенной любви следует отказаться». Я терпеть не могла «старых кляч», как я их называла, и обещала себе, когда моя шкура поизносится, сдать ее на свалку. Однако это не помешало мне в тридцать девять лет пережить любовную драму. Теперь мне сорок четыре, и я погрузилась во мрак страны забвения, но, как я уже говорила, если тело мое свыклось с этим, то воображение не желало мириться. И когда представился случай возродиться еще раз, я за него ухватилась.
Июль подходил к концу. Я собиралась поехать на автомобиле в Милан, куда Сартр доберется на поезде, потом мы вместе отправимся в двухмесячное путешествие по Италии. Тем временем Бост и Ко по заданию издателя Нажеля радостно готовились лететь в Бразилию собирать материалы для путеводителя. Они купили себе белые смокинги, и Бост пригласил нас отпраздновать их отъезд. Я предложила ему пригласить также Ланзманна. Вечер затянулся допоздна, мы выпили. Наутро у меня зазвонил телефон. «Я хотел бы пригласить вас в кино», – сказал Ланзманн. «В кино? А на какой фильм?» – «На любой». Я задумалась: последние дни перед отъездом были перегружены, но я знала, что не должна отказываться. Мы условились о встрече. К моему величайшему удивлению, положив трубку, я расплакалась.
Через пять дней я покидала Париж; стоя на краю тротуара, Ланзманн махал рукой, пока я включала сцепление. Что-то произошло, что-то, я была уверена, начиналось. Я вновь обрела тело. Разволновавшись в минуты прощания, я сначала кружила в предместьях, затем выехала на шоссе номер семь, радуясь тому, что передо мной расстилается эта длинная лента километров, давая возможность для воспоминаний и фантазий.
В то лето по всей Италии термометры почти постоянно показывали сорок градусов. Сартр писал продолжение «Коммунистов и мира»; мне хотелось работать и хотелось совершать прогулки: нам удалось совместить обе эти страсти, но не без труда. Мы осматривали, бродили, шагали, пожирали километры всю первую половину дня, бесстрашно встречая самые знойные часы на ногах или в автомобиле. Когда, совсем разбитые от усталости, мы оказывались у себя в комнатах – где обычно нечем было дышать, – то, вместо того чтобы отдыхать, хватались за авторучки. Мне не раз случалось откладывать свою, чтобы погрузить в холодную воду раскрасневшееся лицо.
Ланзманн во время каникул совершил поездку в Израиль, мы переписывались. В Париж он вернулся через две недели после меня, и наши тела с радостью вновь обрели друг друга. Мы начали строить свое будущее, рассказывая друг другу о прошлом. Определяя себя, он прежде всего говорил: я – еврей. Я знала тяжесть этих слов, но никто из моих еврейских друзей не разъяснил мне в полной мере их смысла. Свое положение еврея – по крайней мере, в отношениях со мной – они обходили молчанием. Ланзманн его отстаивал. Оно определяло всю его жизнь.
Ребенком он сначала гордился этим. «Мы повсюду», – с гордостью говорил ему отец, показывая карту мира. Но когда в тринадцать лет он открыл антисемитизм, земля содрогнулась, и все рухнуло. «Да, я – еврей», – признавался он, и сразу речь становилась иной, собеседник превращался в слепого, глухого, разъяренного зверя; и он чувствовал свою вину за это превращение. Низведенный в ту же минуту до абстрактного понятия «еврей», он ощущал себя изгоем. Отторжение, случившееся в силу такого отличия в самом конформистском возрасте, навсегда наложило на него отпечаток. Гордость к нему вернулась благодаря отцу, который с первых дней стал участником Сопротивления. Сам он создал в лицее Клермон-Феррана подпольную организацию и с октября 1943 года сражался в маки. Так на своем собственном опыте Ланзманн открыл в евреях не униженных, смирившихся и обиженных, а борцов. Шесть миллионов истребленных мужчин, женщин, детей принадлежали к великому народу, никаким предопределением свыше не обрекавшемуся на мученичество, но ставшему жертвой варварского произвола. Воскрешая в памяти эти злодеяния, он плакал по ночам от ярости и из ненависти, которую питал к палачам и их пособникам, он воспринял на свой счет отторжение, которым его покарали, и стремился быть евреем. Имена Маркса, Фрейда, Эйнштейна наполняли его гордостью. Он сиял от радости каждый раз, как обнаруживал, что какой-то знаменитый человек был евреем. Еще и сегодня, когда, прославляя великого советского физика Ландау, не говорят, что он еврей, Ланзманна охватывает гнев.
