* * *
О своем путешествии в Китай я рассказала в книге «Великий поход». Оно не похоже было на другие. Не бродяжничество, не приключение, не опыт, а изучение, проводившееся на месте без всяких причуд. Эта страна была полностью чужда мне; даже с Юкатаном или Гватемалой я открывала для себя что-то общее, через Испанию, а тут – ничего. Иногда в театре, иногда на углу какой-нибудь улицы меня что-то захватывало, я увлекалась. Но обычно передо мной был мир, который я пыталась понять и куда не могла проникнуть.
Разгадать его было нелегко. Впервые я столкнулась с Дальним Востоком, впервые я в полной мере поняла смысл слов «слаборазвитая страна» и узнала, что значит бедность в масштабах 600 миллионов человек; я впервые присутствовала при жестокой работе: строительстве социализма. Эти новшества сталкивались и перемешивались; китайскую нищету я осознала через усилия, предпринимавшиеся, чтобы преодолеть ее. Именно бедностью объясняется суровость достижений, осуществленных режимом. Пелена экзотики скрывала от меня радости и горести толпы, с которой я соприкасалась. Однако стоило присмотреться, поразмыслить, сравнить, почитать, вслушаться, как, разрывая этот полумрак, глазам открывалась очевидность: величие побед, одержанных за несколько лет над бедствиями, довлевшими прежде над китайцами, над грязью, паразитами, детской смертностью, эпидемиями, хроническим недоеданием, голодом; у людей появились чистые жилища, одежда, и они получили возможность есть. Нельзя было не заметить и того, с какой страстной энергией этот народ строил будущее. Прояснилось и многое другое. Пускай мой опыт был неполным, но мне стало казаться, что, вероятно, следовало бы рассказать о нем.
По дороге туда я провела в Москве лишь один день, но зато ничто и никто не испортил его. С Сартром вместо гида я шагала по улицам с утра до того времени, когда на башнях Кремля зажигаются рубиновые звезды. По возвращении из Пекина мы провели там неделю. После двух месяцев китайской нищеты Москва ослепила меня, как некогда Нью-Йорк после европейской скудости. Было совсем темно, когда Симонов приехал за нами в аэропорт; университет, такой уродливый днем, сиял множеством огней. Мы поужинали вместе с ним и его женой – известной актрисой, на которую все смотрели, в гостинице «Советская», где по вечерам обеденный зал превращался в кабаре. Какая радость снова вкушать еду и напитки, которые пьянят!
Наша переводчица, Ольга П., сопровождала нас всюду без всякой программы, следуя нашей прихоти и желаниям. Мы встретили Карло Леви. Его приводила в восхищение несколько устаревшая сторона жизни Москвы: занавески с оборками, гофрированные абажуры, плюш, кисточки, бахрома, люстры. «Это мое детство, это Турин 1910 года», – говорил он.
Мы посмотрели несколько спектаклей: «На дне», классически поставленную пьесу в духе Станиславского; комедию Симонова, в которой играла его жена, и «Клопа» Маяковского в Театре сатиры. Ольга П. подробно пересказала нам эту пьесу и перевела на месте большие куски. Нас поразили стремительные мизансцены, отличавшиеся большой изобретательностью, и замечательный актер, который играл, «сохраняя дистанцию», в брехтовском стиле. Позже я узнала, что за несколько дней до этого Брехт присутствовал на спектакле и горячо одобрил искусство, с каким актер изображал Присыпкина, не отождествляя себя, однако, с ним. В антракте, бросив взгляд в зал, я узнала хорошенький нос Эльзы Триоле, только глаза были не ее и волосы рыжие: речь шла о ее сестре, бывшей подруге Маяковского. Она обменялась несколькими словами с Сартром. «Говорили, будто эта пьеса против коммунизма, – сказала она громким голосом, – ничего подобного: только против определенной гигиены». Под конец Присыпкин выходил на авансцену и обращался к зрителям: «А почему вы не в клетке, и вы тоже?» Перескакивая внезапно от воображаемого к реальному, он приобщал к этому всех присутствующих. Ольга П. ставила в упрек «Клопу» его назидательный характер. Для нас смысл пьесы был ясен: невозможно принять буржуазное общество, его пороки и крайности, но если ты вырос в нем, то невозможно подчиниться «гигиене», которая требовалась в СССР в начале социалистического строительства. Самоубийство автора, казалось нам, подтверждало такое понимание, совпадавшее, впрочем, с интерпретацией пьесы руководителя театра и его труппы.
Я поняла, почему год назад Сартр попал в больницу: русские писатели обладали устрашающим здоровьем, и было трудно уклониться от их настоятельного гостеприимства. В Москве проходил съезд критиков, съехавшихся со всех концов СССР. Симонов попросил Сартра принять участие в одном из его заседаний во второй половине дня, а до этого мы должны были пообедать с ним и несколькими грузинскими друзьями. «Хорошо! Только я не буду пить», – заявил Сартр. Ладно. Но на столе ресторана стояли все-таки четыре бутылки водки разных видов и десять бутылок вина. «Вы попробуете лишь водку», – сказал Симонов, неумолимо наполнив четыре раза наши рюмки. Затем надо было выпить вина, чтобы сдобрить роскошный варварский шашлык: огромную четверть барана, насаженную на вертел, всю в крови. Симонов и три других гостя рассказали, что они пировали ночь напролет, грузины и москвичи, наперегонки поглощая водку и вино. Симонов не спал, а в пять часов утра уже принялся за работу. И теперь они опять выпили все бутылки, и на них это, казалось, никак не подействовало. Когда мы пришли на заседание, Ольга П., которая между тем держалась изо всех сил, почувствовала такую усталость, что не смогла переводить. У меня голова горела, как в огне, и я восхищалась Сартром, которому удалось здраво говорить о роли критики. Спорили о месте, которое надлежит отвести тракторам и людям в крестьянском романе. Дискуссия показалась мне тягостной, но не намного хуже того, что обычно бывает на такого рода словопрениях. Я не думаю, что на Западе, так же как на Востоке, писатель когда-нибудь что-то узнал о своем ремесле, совещаясь с другими писателями.
Я должна была написать две статьи, дать интервью, выступить по радио. Последний день я провела в постели, наверняка простудившись, а главное, совсем измотавшись. Я читала «Хождение по мукам» Алексея Толстого, наслаждаясь своим одиночеством и тишиной.
Глава VII
Когда я вернулась из Китая, история вызывала у меня доверие: в Магрибе тоже эксплуатируемые в конце концов победят, и возможно, скоро. Правительство направило в Северную Африку войска – 60 000 человек в Алжир, – но не без стычек. 11 сентября на Лионском вокзале под крики «Марокко – марокканцам» мобилизованные остановили поезд. В Руане, в Курбевуа и некоторых других казармах солдаты при поддержке коммунистов отказались ехать и уступили только силе.
Чтобы усилить это сопротивление и мобилизовать общественное мнение против войны, левая пресса попыталась рассказать правду, показав, что АНО (Армия национального освобождения) – это не группа бандитов, а народная армия, дисциплинированная и политизированная. Она изобличала прочесывания, обстрелы, поджоги деревень, пытки. В ноябре две статьи в «Тан модерн» разнесли в пух и прах так называемую интеграцию. Интеллектуалы создали информационный центр (для публикации разоблачительных документов и материалов); был организован Комитет интеллектуалов против продолжения войны в Северной Африке. После выборов 2 января мы решили, что момент независимости близок. Республиканский фронт получил большинство голосов и обязался быстро закончить эту войну, которую Ги Молле называл «жестокой и глупой».
