Время от времени мы встречались с Карло Леви, Альберто Моравиа, художником коммунистом Ренато Гуттузо, Марио Аликата. Одно из притягательных достоинств Рима в том, что с момента нашего первого послевоенного путешествия в 1946 году единство левых сил здесь не нарушалось. И Сартр находил в Италии то, что пытался осуществить во Франции. Почти все интеллектуалы имели много общего с коммунистами, а те хранили верность своим гуманистическим традициям. Союз с коммунистами, столь суровый во Франции, в Италии находил выражение в откровенных теплых беседах. Сартр с большой симпатией относился к царившей здесь дружеской обстановке. К тому же в этой стране не свирепствовал антикоммунизм, и ей повезло: у нее не было больше колоний. Люди, которые встречались на улице, не были такими, как у нас, как мы, – соучастниками убийств и пыток.
Благодаря либеральной позиции итальянской компартии и ее счастливому положению в Италии существуют газеты левого направления, причем очень хорошие, которые привлекают широкую публику.
По газетам «Унита» и «Паэзе сера» мы следили за открывшимся в сентябре Познанским процессом. Против обыкновения, полиция не «подготовила» его. У обвиняемых были защитники, которые их защищали, и выступали свидетели защиты. Публика аплодировала адвокатам, когда они стали обвинять руководителей страны. Их поддержали манифестациями и бунтами. Народ требовал возвращения к власти Гомулки, заключенного в 1948 году сталинистами и реабилитированного. Правительство пошло на значительные уступки; к обвиняемым проявили снисхождение. В октябре массы потребовали автономии Польши и прежде всего вывода советских войск под командованием Рокоссовского; они требовали рабочего управления на предприятиях, сдерживания поспешно и плохо проводимой коллективизации, демократизации страны. 19 октября открылся восьмой пленум; Гомулка, ставший членом Центрального комитета, потребовал немедленного исключения просоветских руководителей и отзыва Рокоссовского.
Неожиданно в Варшаву прибыли Хрущев, Молотов, Жуков, Микоян, Каганович; они воспротивились уходу Рокоссовского; русские танки вошли в Варшаву, Гомулка призвал польские войска и вооружил рабочих. Произошли столкновения, начались мятежи. Внезапно Хрущев со своим эскортом уехал. Что произошло в действительности? Во всяком случае, после назначения Гомулки первым секретарем компартии Польша встала на путь десталинизации.
В Венгрии Ракоши отошел от власти. 6 октября огромная толпа следовала за гробом Райка. 14 октября Надь был восстановлен в партии. 23 октября студенты решили провести манифестацию, чтобы отпраздновать польскую победу.
Какой удар 24-го, когда, купив в киоске на пьяцца Колонна «Франс суар», мы прочитали огромный заголовок: «Революция в Венгрии. Советская армия и авиация атакуют восставших». На самом деле авиация в этих событиях участия не принимала. Тем не менее события, судя по сообщениям «Паэзе сера», были ошеломляющими: 300 000 человек прошествовали по Будапешту, требуя возвращения Надя, независимой от СССР политики, а некоторые – даже выхода из Варшавского договора. Полицейские стреляли по толпе. Срочно прибывшие в Будапешт советские танки тоже стреляли, по меньшей мере 350 человек было убито, тысячи ранены. Когда на следующее утро Надь взял власть, русские и восставшие сражались, толпа линчевала полицейских.
В тот вечер мы ужинали вместе с Гуттузо и его женой; он привез нас в ресторан «У Жоржа» возле Виа Венето, где гитарист наигрывал старинные римские мелодии. Мы с волнением обсуждали события, не понимая их. Как в Познани, десталинизация, вылившаяся в протест против непопулярного и даже ненавистного режима, против чрезмерно суровых условий жизни, привела к националистическому взрыву с определенными требованиями; как в Познани, полиция стреляла; но почему русские танки столь поспешно вторглись, опровергая обещания XX съезда, нарушая принцип невмешательства, пятная СССР преступлением, которое выставляло его перед всем миром империалистической державой, притесняющей другие страны? Потрясенному Гуттузо и в голову, однако, не приходило разорвать бесчисленные узы, которые связывали его с партией. Он боролся со своим смятением с помощью слов и стаканов виски, вызывавших у него слезы на глазах. Сартр, почти так же, как он, вовлеченный в события в силу тех усилий, какие он предпринимал, чтобы найти общий язык с коммунистами, защищался тем же самым способом. Не могли мы не думать и о французских левых силах, которые, как никогда, нуждались в сплоченности – только что стало известно о глупом захвате Бен Беллы – и которых эта неоправданная трагедия окончательно разъединит. Появление Анны Маньяни отвлекло нас. Она села за наш столик и под аккомпанемент гитариста тихонько спела несколько песен. Затем мы снова вернулись к нашим раздумьям. Временами у меня появлялось желание пародировать Дос Пассоса: «Сартр опрокинул стакан виски и с волнением сказал, что СССР был единственной надеждой социализма, но обманул ее. Нельзя ни поддержать вторжение, ни осудить СССР, заметил Гуттузо. Он заказал еще стакан, и на глазах его выступили слезы». Однако этот юмор терял смысл при сравнении с той искренней тревогой, которая охватила в эту самую минуту, в чем мы не сомневались, тысячи людей.
«Паэзе сера» и «Унита» комментировали события с большой беспристрастностью. Ситуация, казалось, развивалась в сторону соглашений, аналогичных тем, что осуществлялись в Польше. Надь объявил амнистию, по всей стране создавались рабочие советы и революционные комитеты. Он пообещал и добился вывода русских войск, размещавшихся в Будапеште. Когда я прощалась в Милане с Сартром, собираясь навестить сестру, мы уже немного успокоились. Но выход из тюрьмы и выступление по радио кардинала Миндсенти, требования восставших, уступки Надя снова пробудили тревогу: Надь сообщал о восстановлении прежних партий и свободных выборах, несмотря на визит Микояна и Суслова, он отвергал Варшавский договор и требовал для Венгрии нейтралитета. Русские танки окружили Будапешт.
Во второй половине следующего дня Ланзманн прилетел за мной, и мы покинули Милан. На ночь мы остановились в Сюзе; моросил дождь, мы купили газеты. Москва обвиняла Надя в том, что он выбрал «фашистский путь». Беспокоило нас и то, что происходило в Египте. После национализации Суэцкого канала в Англии и во Франции все лето велась ожесточенная пропаганда против Насера. 30 октября Ги Молле и Иден предъявили ему ультиматум. Несмотря на противодействие всего остального мира, ожидали франко-английской высадки десанта в Египте.
На следующее утро мы покидали Италию через перевал Мон-Женевр; между ярко-голубым небом и огненно-рыжей землей радостно сверкал снег. Будапешт, Каир были далеко; мы говорили о них, но единственно реальным мне казалось сияние гор под солнцем.
Когда я приехала в Париж, страна публично возмущалась новым «национальным унижением», которое только что пришлось пережить. 5 ноября французские и английские парашютисты приземлились в Египте. 6 ноября под нажимом ООН, США, Хрущева и английской лейбористской партии они поспешно отступили. На самом деле, как выяснилось, моих соотечественников главным образом беспокоили возможные трудности с бензином, которые повлечет за собой блокада канала.
Вернувшись из Италии, Сартр с отвращением читал французскую коммунистическую прессу. По поводу Венгрии «Либерасьон» говорила о «фашистском путче», Андре Стиль называл рабочих Будапешта «отребьем свергнутых классов», а Ив Моро – «версальцами». В интервью журналу «Экспресс» Сартр безоговорочно осудил советскую агрессию; он сказал, что с сожалением, но полностью порывает со своими советскими друзьями и еще более бесповоротно – с руководителями французской компартии. А ведь Сартр на протяжении многих лет прилагал столько усилий, чтобы прийти к согласию с ними! И тем не менее он ни минуты не колебался: против русского вторжения следовало выступить во имя того самого социализма, который оно якобы призвано защитить. Вместе с ним и другими писателями я подписала протест против русского вмешательства, который был опубликован в «Обсерватёр». Нас выводили из себя лживые заявления «Юманите», представлявшей линчеванных полицейских рабочими, ставшими жертвами фашистов. Но, с другой стороны, нас прямо-таки восхищал благородный интернационализм наших шовинистов: раз русские танки стреляли в венгерских рабочих, они предлагали запретить французскую компартию. Незапятнанные поборники справедливости – залитые алжирской кровью – произносили высокие фразы о праве народов распоряжаться своею судьбой, а в поддержку они подожгли штаб-квартиру компартии и напали на здание «Юманите». Будапешт – какая удача для правых сил! Эволюция СССР и польский октябрь притупили их оружие, зато теперь им дали взамен новое. И они им пользуются. Когда Мальро спрашивают, не сожалеет ли он, что предал «Удел человеческий», в ответ он говорит одно: Будапешт.
