Мы слушаем последние новости. Во многих местах произошли столкновения, у застав, у выходов с вокзалов жандармы преграждали дорогу людям, приехавшим из предместий. Это не помешало скоплениям у церкви Святой Троицы, у Бастилии и так далее. Хорошие речи Мендес-Франса и Миттерана, заявивших: «Мы не уступим шантажу». В семь тридцать начинается голосование.
Вечер с Сартром в «Палетт» и у меня. Надежда (смутная) на то, что левые силы опомнятся, и жгучее любопытство в отношении Алжира. В субботу Мальро три часа разговаривал с де Голлем; он наверняка министр информации.
Около одиннадцати часов разразилась гроза, нависавшая весь день. Молнии окружают вертолет с алеющими огнями, полицейский вертолет, который летал над Парижем в среду во время шествия, и все еще наблюдает за городом сегодня. Эйфелева башня освещена; они называют это ее «световой мантией». А мне она больше нравилась темной с ее прекрасными рубинами вокруг головы. Потоки воды, сильный ветер малоблагоприятны для пламенных манифестаций, так что не наметилось ни одной. Инвеститура де Голля минувшей ночью прошла столь же тускло, как избрание любого другого председателя совета министров. Между тем голова у меня раскалывается; никакой тревоги, но зато очень высокое давление, и мне приходится выпить лекарство.
День провела у Сартра, читая газеты и делая заметки.
В правительстве ни одного человека из Алжира и ни одной восторженной манифестации в его столице. Они очень боятся, что их провели. Последний номер «Экспресс» гораздо более корректен, чем предыдущий. «Монд» разобщен, некоторые сотрудники все-таки держатся. «Франс суар» готова переметнуться: начиная с сегодняшнего дня они печатают отрывки из «Мемуаров» де Голля.
Вчера вечером мы говорили с Сартром: «Интеллектуал может жить в согласии с режимом; но за исключением слаборазвитых стран, у которых не хватает кадров, он никогда не должен брать на себя конкретные функции, как это делает Мальро. Интеллектуал должен, даже если он поддерживает правительство, оставаться на стороне недовольных, на стороне критики, иными словами, думать, а не действовать. Перед ним будут вставать тысячи вопросов, но его роль отлична от роли руководителей, разделение задач крайне необходимо».
Вторник, 3 июня
После напряжения – депрессия. У меня так мало желания выходить на улицу, что я сплю все утро, до половины первого. По-прежнему душно и холодно. Накануне вечер провела с Сартром и Бостом. Сегодня обедаем с Сартром, Понтали и Шапсалем. Только мы начали есть, как Сартру позвонили: «Господин Сартр, я хотел сказать вам, что генерал собирается установить мир в Алжире, что он вас не арестует и что мы сожалеем о позициях, которые вы заняли в «Экспресс». Очень любезно: Сартра хотели убедить!
Мне уже неинтересно отмечать такие вещи. Но я слишком подавлена, чтобы писать. Или подавлена, потому что не пишу? На следующей неделе мы едем в Италию. Это еще более усиливает ощущение переходности данного периода. Мне трудно интересоваться моим прошлым, я просто не знаю, что делать.
Сартр только что рассказывал Понтали, что, когда он ищет сюжет для пьесы, в голове у него образуется огромная пустота и в какой-то момент он слышит, как раздаются слова: «Четыре всадника Апокалипсиса». Это название романа Бласко Ибаньеса, который он читал в юности. Ему тоже трудно снова взяться за работу. Он опять пьет снотворное. «Я не ощущаю печали, – признался он мне, – я сплю. Мертвецкое спокойствие».
Четверг, 5 июня
Сама не знаю, почему вчера вечером меня охватило такое отчаяние; верно, от раздражения видеть все эти газеты и слышать, как все эти люди задаются вопросом, что «он» скажет, и теряются в догадках, истолковывая его молчание. И еще от того, что слушала его стареющий, загадочно напыщенный голос на фоне алжирских воплей, невольно думая, что они снова начнут расшифровывать оракула, во что бы то ни стало желая извлечь что-нибудь обнадеживающее, тогда как все бесповоротно решено: впереди годы войны, убийств и пыток.
Вторую половину дня я провела у Сартра, безуспешно пытаясь сосредоточиться на своей книге. Я тоже задавалась вопросом: что скажет де Голль? Теперь я знаю. Он приветствует «обновление» и «примирение», Алжир подал тому пример, следовать которому необходимо на всей территории Франции. Сустелль не отходит от него ни на шаг. Затем на Форуме де Голль воздает должное Алжиру, армии и, не сказав слова «интеграция», говорит, что мусульмане должны стать «полностью французами», говорит о «едином коллеже». Алжир разочарован, потому что для тамошних французов это еще недостаточный фашизм и настоящая интеграция сильно бы досадила им. Несмотря на все наше недоверие, мы все-таки удивлены, что он полностью смирился с политикой Алжира. Но зато все стало окончательно ясно. Весь вечер в «Палетт» мы только об этом и говорим. Я упрекаю себя в недостаточной активности. Сартр повторяет мне то, что я сама себе часто говорю: мне трудно дублировать его действия; наши два имени составляют одно целое. И все-таки. По возвращении из Италии я попробую занять более определенную позицию. Ситуация была бы для меня менее нестерпимой, если бы я более энергично боролась.
Я плохо спала и проснулась в состоянии крайнего нервного возбуждения. Иду за газетами и читаю их в кафе на углу. Аббас, Тунис, Рабат категоричны: то, что предлагает де Голль, неприемлемо. Один только сумасшедший Амруш берет под козырек в «Монде»:
«Я верю вам, мой генерал». Стало известно, что во Франции существует более трехсот пятидесяти комитетов общественного спасения. При содействии де Голля дело принимает плохой оборот. Сартр говорит, что сейчас мы – он, я – не можем ничего сделать. Так что поедем отдыхать, работать будем, когда вернемся.
Обед с Реджиани и его женой. Сартр рассказывает им свою пьесу, которую он хочет поставить в октябре, потом это будет гораздо сложнее.
Сама не понимаю, почему я до такой степени взволнована. Фашизм станет реальностью, и тогда – тюрьма или изгнание, для Сартра все обернется плохо. Но меня терзает не страх, я по ту сторону, за его пределами. Чего я физически не выношу, так это сообщничества с поджигателями, истязателями, убийцами, которое мне навязывают под звуки барабанов. Речь идет о моей стране, я любила ее, и, без излишнего патриотизма и шовинизма, невыносимо быть против собственной страны. Отравлено все, даже деревни, даже небо Парижа и Эйфелева башня.
Пятница, 6 июня
Этим утром без всякой видимой причины что-то разомкнулось во мне, я вздохнула свободнее. Открытка от Ланзманна из Иркутска. Сибирь очаровала его. Я помню эти маленькие аэропорты и занавески с оборками! Взяв машину, я доехала до Фонтенбло и обратно, чтобы проверить ее. Все в порядке, я на ходу, машина тоже. Мне не терпится уехать.
Де Голль продолжает свою поездку по Алжиру, явно недовольный. В Оране кричали: «Сустелль! Сустелль!», и он сказал: «Прекратите, прошу вас». Ему определенно не нравится фашизм, который попытается захлестнуть и его, на руку которому он, однако, играет. Но довольно комментариев, пророчеств и толкований. Отмечу лишь, что прессе явно недостает теплоты и что это «comeback» [50] ни у кого не вызывает восторга.
Воскресенье, 8 июня Конец радионовостям по три раза в день и чтению всех выпусков газет. Дела теперь пойдут медленнее. В пятницу вечером в Мостаганеме де Голль произнес наконец слова «Алжир французский»; однако «левые голлисты» подчеркивают, что он отказался выговорить слово «интеграция». Для человека с характером он проявил странную покладистость, ибо – не говоря уже обо всем остальном – в столице Алжира оказались под замком два сопровождавших его министра, и, вместо того чтобы потребовать их присутствия на всех церемониях в последующие дни, де Голль стерпел это оскорбление. У него довольно гибкий хребет.
