Девчонки в комнате терпели, терпели, а потом спросили хором:
— Что, твой тебя на камни кинул?
— Еще как, — подтвердила Катя.
— Не он первый, не он последний. Все они одинаковые, — утешили Катю и пообещали вечером разделить ее печаль за бутылкой.
«Не болтать мне здесь больше о социальной справедливости», — улыбнулась Катя вслед разбегавшимся по своим делам соседкам.
Анна Юльевна вопросов не задавала. Попросила только никогда впредь не дружить с пациентами. Катя равнодушно кивнула. Она вообще стала тихой и рассеянной. Андрея Валерьяновича забыла быстро. Их история была не из тех, какими наставляют дочерей или слегка травят ревнивых мужей. Только его призыв, одно из семян небесплодного одиночества, сначала прилипший к душе, а потом накрепко вросший, Катя Трифонова повторяла многим: «Двигайтесь! Удача и счастье даже в сказках не навещают лежебок. Удачу и счастье надо искать, за ними надо походить». Но у самой Кати Трифоновой на путешествия, даже короткие и недальние, то денег не случалось, то сил, то настроения.
Часть 2
Любовь как любовь
1
Прошло четыре года, два из которых Катя Трифонова не заметила. Потому что гостила в аду. Договориться с собой насчет потерянного жилья оказалось не просто, но все же удалось: ну, стали его окна чужими, как миллионы других в городе, хоть разбей лоб об стенку, не вернешь. Драматизма, как пару в бане, поддала смерть Андрея Валерьяновича. В этом слоистом мутном горячем испарении терялась реальность. И начинало мерещиться, будто шанс стать хозяйкой его квартиры она упустила из-за своей порядочности. А если бы старик прописал любовницу, оформил на нее завещание и жил-поживал еще лет двадцать? Впадал в маразм, невыносимо ревновал, капризничал? Попробуй тогда ему не угоди, сразу крики о лишении наследства. Катя такого не вытерпела бы, ушла. Так что безликая тупая смерть была виновата в ее бездомности. Точка.
Но девушка ставила многоточие, чем выписывала себе пропуск в котел с кипящей смолой. Черт с ней, с квартирой. Как быть с собой? Она умела ждать. Внушала себе: обстоятельства должны сложиться, чтобы жизнь изменилась. Но была не готова к тому, что в единственный нужный момент ей, именно ей, справедливой и душевной, не повезет. Если так бывает, то добиваться своего и выносить все можно годами, погрязая в неудачах и принимая их за естественное человеческое существование. Чуда не будет. Никакого. Никогда. Терпение и труд, безусловно, перетрут, но не ситуацию — а тебя. И объяснить все удастся, и привыкнуть, и, наверное, даже смириться. А поднатужившись, гордиться тем, что «бедная, но честная». Только жить не получится. Если вдруг когда-нибудь она заживет в лучшем, чем голубевский, доме, можно будет потупиться и сладко бормотать: «Господь тогда испытывал неразумную девчонку, учил, зная, что не оставит милостью». А если нет? Что она скажет людям тогда? Хотя какая разница! Кому интересно, почему эта нищая убогая бабка стала такой? Наверняка сама виновата. Катя Трифонова впервые ощутила богооставленность и поняла: это — худшее состояние.
И все мирные договоры с собой пошли под хвост тому черному коту, вестнику грядущих бед. Общежитие не лучшее место для впавшего в лютую тоску человека. После работы Катя часами моталась по улицам и думала, думала, думала. Она то проклинала Голубева за медлительность в жизни и торопливость в смерти, то каждый день бегала в церковь и жгла свечки за упокой его вечной души. То грозила Богу маленьким бледным кулачком, вопрошая: «За что? Неужели тебе жалко крошку удачи за веру мою? Сам же говорил, что обращаться к Тебе надо, войдя в дом свой и заперев дверь. И пожалел для меня дома. Или это опять символ? Ты имел в виду погружение в себя? Тогда что делать на земле, если приткнуться некуда, а у Тебя все не про сей мир? И почему Ты другим помогаешь, а мне нет?» То молилась ночь напролет под храп соседок и унылые звуки их возни на одинаковых койках. Просила прощения и заклинала: «Только не бросай меня, Господи, а то я совсем одна».
Ей было так плохо, что она хотела умереть. Дело это житейское, особенно в молодости, когда року еще предъявляют ультиматум: или так, как мне надо, или никак. Но и тут Катя не обходилась без претензий и вывертов. Физически человек представлялся ей совершенством. Чтобы из двух невидимых половых клеток такое развилось! И угробить даже себя, никчемную, казалось преступлением. Да и с какой стати? Люди живут, им кто-то помогает, утешает, заботится о них. А ты одна исстрадалась, одна надорвалась, да еще к собственной гибели все сама приготовь и сама же осуществи? Даже убить некому. Ну, знаете, это уже слишком.
Плюс ко всему, чем дольше она себя изводила, обзывая ничтожеством, тем явственней вызревал в ней протест — ложь. Хорошенькое дело: честно работаешь, в долг не берешь, людей своими горестями не обременяешь, стараешься не унывать — и ты еще и дрянь? Выносишь мирские гадости день за днем, выносишь, чтобы потом себя уничтожить? И этот самый мир даже не узнает, что ты жила и страдала. А узнав, равнодушно бросит: «Сумасшедшая». Нет, благополучные, жестокие и наглые твари, муки — аванс, вносимый за грядущие радости. К сожалению, платишь его против воли. Но те, кому дозволено авансом, и есть Божьи любимцы. Лучше уж пострадать до того, как все образуется и настанет счастье, чем потом терять. В жизни обязан быть баланс плохого и хорошего. А иначе какой в ней смысл?
Так девушка пятилась к норме. Именно «обратный ход» пугал ее больше всего. Наслушалась, что из депрессии надо выходить, но не предполагала, что можно назад. Только много ли людей способны двинуться вперед из настоящих мучительных переживаний? Такие уникумы, часто сами того не замечая, меняют направление. И прут в неведомое со всеми вытекающими. А Катя, отступая, была в безопасности. И когда ощутила худой спиной привычный заборчик под названием «нам чужого не надо», грустно, но без отчаяния подумала: «В этой жизни мне ничего никогда не перепадет даром. И не дастся легко. А я мечтала встретить парня, который будет меня содержать и баловать из любви. Вот идиотка-то. Если несчастливая, то сиди и не верещи».
Это брезгливое стародавнее «не верещи» она повторила себе раз десять. «Идиотка» — раз сто. И вновь запротестовала. Что, остальные умные? Добрые? Порядочные? Как бы не так! Ха, посмотрела бы она на любую бабу, узнавшую, что квартира отойдет государству. И если бы ему, душителю вольной волюшки. На самом деле ее отхватит чиновник из управы и либо подарит своей доченьке, либо продаст за миллионы. А дипломированная медицинская сестра Трифонова переваривает эту чудовищную несправедливость как медленнодействующий яд. И терпит всю боль и весь ужас отравления. Она не верещит, а принимает беду с достоинством. Только отныне пусть при ней какая-нибудь рожа осмелится заикнуться о своих мелких неудачах. Пусть рискнет здоровьем. Даже то, что людей терять горше, чем собственность, не прокатит. Потому что Катя вмиг лишилась и заботливого мужчины, и жилья. Кто еще способен выстоять? Не война, между прочим, не скажешь себе, что таких много.
Анна Юльевна приглядывалась к ней, иногда принюхивалась, что неимоверно бесило гордую страдалицу. И однажды в кабинете с глазу на глаз доктор сказала:
