— Идите, я догоню. Мне надо выведать у Екатерины секреты ее отделения.
— Только каленым железом не пытай, — засмеялись собачницы и быстро ушли.
— А мы не опоздаем? — спросила Трифонова, которую не вдохновили ни отговорка доктора, ни юмор ее подруг.
— Действительно минута. Мне надо кое-что с вами обсудить. Вечером, в десять, на площадке большой сбор. Множество собак резвится. К полуночи своих выводят занятые хозяева, бизнесмены, к примеру. Затем — очередь алкоголиков и богемы. Но это я так… Время тяну… В одиннадцать здесь пусто. Приходите, Екатерина.
— Ладно, — просто согласилась девушка. И не сдержала любопытства: — Ксения Ивановна, а сколько вам лет? Я не очень поняла… Эти женщины…
— О, мы с ними ходили в один детский сад, в одну школу… Мне сорок два.
Катя нервно хихикнула.
— Вы еще шутите или уже издеваетесь?
— Сорок два, сорок два. Екатерина, пора разбегаться. Вы переварите информацию. А когда встретимся, я объясню все, что не понятно.
— До свидания, — медленно, словно ощущала и запоминала вкус каждой буквы, произнесла Катя.
Она вела Журавлика, то есть, скорее, он ее, на тонком поводке. И чуть озадаченно улыбалась. В провинциальной юности все, кто ее интересовал, были рядом. В поликлинике и общаге люди четко делились на нормальных баб и сук распоследних. И тех и других можно было заподозрить в чем угодно, кроме таинственности. Кате долго не удавалось выразить, почему она равнодушна к их попыткам дружить или враждовать с ней. И вдруг осенило: с ними скучно. Со знаком плюс или со знаком минус, они все были одним числом и при сложении давали ноль. Если все-таки уподоблять их чему-то живому, то у их порядочности и злокозненности, разумеется, были корни. Они втягивали потребное для развития из семьи, школы, книг, газет, сплетен. Трифонова это разумела — сдала в медучилище психологию на «отлично». Но ей отчего-то чудилось, будто росли цветочки в английской оранжерее, которую она видела по телевизору. Прозрачный пластиковый контейнер, прозрачный питательный раствор — все на виду. А корни Ксении Ивановны находились в земле, извлекали свое из почвы с неведомым химическим составом.
Конечно же, в операционной Катя самозабвенно и доблестно помогала божественному хирургу Серегину. Только перед самым уходом из клиники настигла мысль: замечательно, что она стоит позади и не видит его густых темных бровей, серых глаз и пушистых длинных ресниц над маской. Иначе завыла бы от любви, а потом умерла от стыда. Зато дома светлый образ медсестре не являлся. И эта сумасшедшая без помех утопала в желании не шевелиться, но силой тяжелого взгляда подгонять стрелки будильника. Пусть крутятся быстрей, пусть настанет поздний вечер. Невероятным подвигом было втиснуть в этот морок теплый душ для себя и вареную курицу для Журавлика. Шерсть Мики сияла, и Кате хотелось, чтобы ее дворняжка выглядела не хуже.
В половине одиннадцатого Катя сказала: «Наконец-то. Песик, гулять». И растянутая пружина времени сжалась. Его не хватало на то, чтобы собраться и прийти вовремя. Джинсы не висели на двери комнаты, как обычно. Катя отчаянно заметалась в поисках. Обнаружила штаны на кухонном табурете и не вспомнила, как они туда попали. Затем в кроссовках порвался шнурок. Она закричала на Журавлика: «Ты грыз, мерзавец?» Тот струсил, заполз за диван и не откликался на мольбы и угрозы. Взбесившись, она рывком отодвинула неподъемную древнюю мебель от стены. Позвоночник возмутился болью, и Катя очнулась.
«Наваждение какое-то, — смущенно подумала она. — Может, Ксения Ивановна ведьма? Обычная такая колдунья. Злющая тварь, которая будет мстить, пока не изведет меня, не сживет со свету? Предупреждала бабушка: не обижай людей, не знаешь, на кого нарвешься. Сглазят, порчу наведут. И помереть не сможешь, и жить не захочешь. Ох, внучка, нет дьявола человека дьяволее». Катя испугалась и поверила. А в училище ей преподали строение организма. Тогда и возникло то, что не дало наложить на себя руки: преклонение перед совершенством. Человек мог быть глупым уродом снаружи. Но внутри обязательно был неимоверно сложным и изысканно простым красавцем. И великий мозг регулировал жизнедеятельность этого чуда. Как чье-то грязное желание, бессмысленные слова и ритуальные телодвижения заставляли микроскопические клетки тканей любого органа выйти из повиновения, даже вообразить не удавалось. Но все равно Катя еще побаивалась дурного глаза. Мало ли на что он воздействует. Вдруг на сам регулятор?
Тут началась практика в стационаре. Трифонова видела, как жаждали люди выздоровления близких, как молились за них. А те умирали. И она сказала себе: «Нет! Если любовь бессильна в мысленном порыве спасти, то ненависти губить одним хотением жирно будет. Иначе человечество давно бы вымерло». Страх отступил. И Катя добила его свободным рассуждением: «Зависть, лень и трусость — вот основа этой ереси. И особи с такими качествами норовят взвалить на других промежуточные действия между „чтоб ты сдох“ и „наконец-то ты сдох“. Хотите умертвить, оторвите задницы от стульев, раздобудьте ножи, топоры, пистолеты, идите к жертвам, взгляните в их лица и используйте оружие. Не идут, берегут свою шкуру. Потому что есть самозащита и убойные отделы полиции. Нанимают колдунов и через них, зарабатывающих на своей мании величия, поручают неким темным силам уничтожить врага. Ну, падаль же! Настолько падаль, что верят, будто кому-то в отличие от них, убогих, дано возжелать и оно само сделается. Вот те, кто просит Бога о выздоровлении, при этом лечат и ухаживают за больным, не жалеют сил, времени, денег. Вроде мечтают об Идеале, а четко соображают, зачем человеку тело. Чтобы осуществлять». При всей наивности рассуждений, Катя избавилась от ужаса перед тайными недоброжелателями. Такой уж был характер: даже не исключая, что можно вредить на расстоянии, она не страшилась тех, кого презирала.
Вспоминая о давней уже битве с предрассудками, Трифонова довела Журавлика до места. Ксении Ивановны с Мики еще не было. Надо было пройти вдоль сетки и завернуть в арку, во двор. Там, в самом углу, пряталась калитка. Но Катя остановилась, вцепилась какими-то деревянными пальцами в холодные металлические ячейки и закрыла глаза. Скудно освещенный единственным фонарем пустой квадрат исчез. Хватит о магии. Доктор не виновата в том, что медсестра ушла из общаги, бесперебойно поставляющей темы для разговоров и собеседниц. Из поликлиники, где не возбранялось болтать о личном. Даже в болезни сестры квартирной хозяйки ее не обвинишь. До какой же степени надо провалиться в одиночество, чтобы едва не чокнуться, дожидаясь встречи с немолодой москвичкой. Может, дело в том, что она интересна тебе, а ты, раз уж она позвала секретничать, — ей? Все равно слишком мощная реакция.
В десятом классе Катя сидела на жесточайшей диете, чтобы втиснуться к новому году в подаренную родственницей модную юбку. И отлично помнила хроническое ощущение униженности. Белый свет был отвратителен, люди ненавистны, голод бесполезен. Но стоило поесть, особенно запретного, как все вокруг менялось. Хороший народ бродил по прекрасному миру, заветный объем талии был легко достижим. Вот завтра поголодает, и килограмма как не бывало. Дожидаясь назначенного Ксенией Ивановной времени, она узнала симптомы зависимости от еды. Также не хотелось двигаться, все раздражало. Время единственной жизни приходилось торопить, чтобы настал час, когда можно съесть какой-нибудь огурец. И лишь после этого, и то не сразу, удавалось встать и заняться чем-нибудь полезным. Трифонову оскорбляла несвобода от жирного и сладкого, а позже и от любого, если она ела это до отвала. Механизм возникновения настроения был очевиден: сыта — нормальное, голодна — плохое. Ну их, эти механизмы. Кто не помнит разочарования, когда из-за ширмы на поклон выходит кукольник? И живая лисичка-сестричка оказывается рыжей тряпочкой, натянутой на волосатую руку.
