Она не ходила с подружками приторговывать косметикой по выходным. Не желала делать платные уколы и массаж. «Человеческую жизнь» ей должны были обеспечить те, кто «деньги за это во власти получает». Анна Юльевна так и не смогла доказать упрямице, что «они» делают ее жизнь сносной, исходя из своих представлений о потребностях медицинской сестры двадцати трех лет от роду. И если недовольна их мнением, а оно Катю оскорбляло, хлопочи о себе сама. «Нет, — говорила Катя, — надо заставить их ценить наш труд».
Анну Юльевну Клунину потрясало, что девчонка способна честно и старательно работать в поликлинике за гроши. Но сбегать еще в десять мест, сейчас-то, во времена одноразовых шприцев и систем, и положить в свой потрепанный кошелек вторую зарплату Катю заставить было невозможно. «Тогда не хнычь, Катька», — говорила ей Инна из процедурного кабинета, приспособившаяся ловко снимать сыр и соскабливать масло с бутербродов ветеринаров, покалывая на дому больных животных. Но Катя отстаивала свое право хныкать, проклинать все и всех, мечтать о справедливом будущем и ругать прошлое с настоящим вслух.
— Мне не трудно, мне противно! — кричала Катя. — Я не хочу стричь пуделей и торговать помадой. Я не желаю пахать в поликлинике по восемнадцать часов в сутки на черт знает сколько ставок. Потому что получу все равно только на сомнительного качества еду и одежду, а умру задолго до пенсии. И это не худший выход. Ведь пенсия у меня будет крохотная. И жизнь пройдет как гроза: — любуешься молнией, заслушиваешься громом, а на улицу нельзя.
Про грозу медсестрам особенно нравилось. «Выбрать бы нашу Трифонову в профком. Но мы всем отделением из профсоюза вышли, как главврач ни пугал всяким неудобствами, — вздыхали девочки. — И хочется ее, заразу горластую, заткнуть, но ведь правильно орет. Хоть и зря. Крутиться надо. А так Катька не подлая. Нельзя в наше время не свихнуться на чем-нибудь, все немного чокнутые. Пусть возмущается, тогда не забудем, что ненормально это для медиков — крутиться».
Показав себя надежной труженицей и утвердившись в неофициальном штатном расписании в должности бесстрашного критика всего подряд, Катя Трифонова принялась обдумывать свои неслужебные перспективы. Недавно двоюродная сестра, знаменитая среди родственников мудреным высшим образованием, под которое почему-то не придумали профессию, одарила ее исповедальным таким письмом. Оно взволновало Катю до немедленного ответа с таким подтекстом: все на свете сволочи, только ты — ангел, и я тоже, потому что понимаю и жалею тебя всем сердцем.
Сестра жаловалась на мужа. Парень сильно отставал в гонке с препятствиями за материальными благами. То барьер сшибет, то в яму провалится. «Я не очень-то хотела выходить за него, — покаянно рвала бумагу шариковой ручкой сестра, — но самая близкая моя подруга, тогда уже замужняя, меня уговорила. Стародевичеством запугала. С утра до вечера твердила о его достоинствах, в гости нас приглашала вместе и так радовалась любому намеку на взаимность между нами, будто война кончилась. Она была свидетельницей на свадьбе, потом нас незаметно разметало по жизни. А на днях встретила я ее. Сели, выпили вина, разговорились, как в старые времена. Лично мне казалось, что не прошло десяти лет друг без друга, поэтому я и разомлела. Рассказала, во что превратился ее блестящий протеже. Не стала бы унижаться, но болтали у меня, а моя квартира — убогий залог честности. Она всплеснула ручками в бриллиантах: „Надо же, а ведь столько возможностей подняться было, нашему поколению так повезло! Впрочем, он всегда был вяловат, безынициативен и равнодушен к деньгам. Но ты, помнится, не рассуждая, бросилась за ним, как крыса на звук дудочки. Остановить не могли“. Далее шли не лишенные художественности стенания о юной доверчивости, длинный перечень упущенных возможностей и богатый набор советов вроде: „Катенька, никогда никого не слушай, решай все сама“. Мне горько, но смена строя в России ни при чем. И при социализме не все жили одинаково, просто не выставляли благополучие напоказ. И подруга не виновата. Себе она нормального выбрала и благословляет вон тех, кто дал „возможности подняться“. Это я кретинка. Только ты будь мудра, будь умницей».
Катя, в сущности, ею и была, если только так называемая мудрость не есть один из вариантов дурости, безостановочно развивающийся от младенчества до старости в людях, склонных шагать исключительно по прямой. И она хорошо помнила сестру влюбленной и ставившей в известность об этой банальности каждый уличный столб. Жених объявлялся тогда лучшим в мире. И будущая страдалица действительно очень боялась никогда не попасть безымянным пальцем в обручальное кольцо. Ее мать, тетка Кати, призывала требовать у избранника символ верности пошире, потяжелее и подороже. «Не знаю, как там дальше все у вас повернется, — окрыляла она дочку, — но хоть раз пусть мужик в ювелирном на тебя раскошелится». А бывшая подруга, познакомив Катину сестру с парнем, говорила про любовь и секс. И учила не обращать внимания на материнские пошлости. Всего лишь.
Тем не менее Катя не одобряла самобичевания родственницы — повзрослела, нахлебалась жизни и теперь винит себя в ушедшей молодости, что ли? Она с удовольствием оттаскала бы сваху-любительницу за волосы. Чтобы выбирала выражения и не обзывалась крысой. Чтобы не забывала, как сама дула в дудочку от нечего делать. Чтобы не махала ручонками в драгоценностях перед сопливым носом нищей невезучей бабы. Да просто чтобы легче стало.
Словом, Катя была девушкой самостоятельной и на женскую помощь не рассчитывала. А вот на мужскую — пожалуй. Катя смекнула, что общительный, напористый парень может решить все проблемы одной-двух-трех отдельно взятых женщин быстрее и успешнее, чем свора надутых политиков поправить всенародные беды. И размечталась о спутнике, которого случай выведет на орбиту ее незатейливой жизни. Именно случай, потому что осознавала, сколько денег надо, чтобы попросту завлечь какого-нибудь современного богатея. Вот так из века в век облегчают женщины участь государственных мужей и утяжеляют собственную.
Впрочем, Катина судьба пока ничем космос не напоминала. И вопрос «как живешь», туго и кругло окутывавший пустоту равнодушия, медсестричка бойко отбивала стандартным «не регулярно, но с удовольствием». Правда, неплохо было бы добавить «очень нерегулярно». Вернее, всего раз пять и спала со своим первым и единственным, любимым и ненавистным мальчиком. Но зачем разочаровывать подружек? Они и сами врали напропалую про красавцев с иномарками. Однако ночевать все собирались к общежитским тараканам как миленькие. За год одна Людка по прозвищу Фотомодель перебралась в коммуналку к лысому молчаливому типу. Он решил, что нашел свое призвание — холить безвольными руками белую «Оку». Теперь можно было и жениться. Мужчина прокоптил небо на двадцать лет дольше Людки и вознамерился продолжать в том же духе и никак не меньше за ее счет. Так он оценил жесткий диван в своей комнате. Людка его одевала, кормила, поила на свои кровно наторгованные. Даже на бензин и автослесаря давала. Сначала приходила в общежитие плакаться, но через годик на сочувственный вопрос ответила рыком: «Хоть такого себе найдите». И перестала навещать комнату неудачниц.
На Людкино место пришла Алла Павловна, научный работник. Эта собралась перетерпеть в общаге медовый месяц дочери. Не мешать же молодым на паре десятков квадратных метров общей площади. Не обрекать же любимое дитя на тридцать дней любви в ревнивом, недоброжелательном и придирчивом биополе свекра и свекрови в такой же однушке. Рассуждение о биополе насторожило всех — девочки, поневоле сбитые в кучу, быстро взрослеют. И они не ошиблись. Миновало уже сто восемь дней, а дочкин благоверный все не покупал особняк, на который намекал до свадьбы. Зато сменил замки во входной двери. Алла Павловна ночами плакала, а по утрам обводила отчаянным взглядом стены в обоях, на которых календарями были заклеены многочисленные грязные пятна. Потом, вперившись в искусственный член на розовой ленточке, подвешенный над одним из спальных мест, недоверчиво спрашивала, обращаясь в пространство: «Это — итог моей жизни? Это — последствия диссертации, на которую до сих пор ссылается полмира»? Соседки, если оказывались рядом, прятали глаза.
