— Да, — ответил Дронго, — ваша мачеха Лилия до сих пор
считает, что он не мог совершить самоубийства.
— Я тоже так думала, — призналась Лайма, — но следователь
Брейкш заверял меня, что это было типичное самоубийство. Я тогда была
максималисткой, иногда спорила с отцом. В двадцать лет все кажется немного
другим. Я ходила на митинги, пела песни, голосовала за новую власть. Все
представители старой власти мне казались чудовищными предателями собственной
страны. И отца я не могла понять, когда он говорил, что я во многом не
разбираюсь. Тогда писали и о сталинских лагерях, и о массовых выселениях
латышей. Мы так ненавидели этот комсомол, что в институте вышли из него всей
группой. Коммунистов мы не любили еще больше. И тогда я думала, что отец
осознал всю ничтожность и аморальность этого коммунизма, которому служил. И
поэтому покончил с собой. Ему стало стыдно за его прошлое. А мне теперь стыдно,
что я могла тогда так думать. Сейчас у меня совсем другое мнение.
— Лучше стали относиться к коммунистам? — улыбнулся Дронго.
— Нет, — ответила она, — для меня они все равно остались
такими же чудовищами. Только я стала понимать, почему люди делают выбор. Иногда
нужно встать на чью-то сторону, не оставаться в стороне. Теперь мне не нравятся
ни наши бывшие коммунисты, ни нынешние националисты. И я теперь лучше понимаю
моего отца. Такие, как он, всегда честно служат идее. Таких порядочных и
принципиальных людей всегда использует любая власть.
— И теперь вы не верите в его самоубийство?
— Не знаю. Я понимаю Лилию, но сама не знаю. Может, потому,
что я не всегда понимала отца при жизни. А сейчас я чувствую, как мне его не
хватает.
— Вы были в городе, когда произошла трагедия?
— Нет, я училась в Германии. Отец тогда помог мне уехать, и
я училась там с девяносто первого по девяносто четвертый год. Он считал, что я
должна знать иностранные языки и получить хорошее образование. Мы в институте
почти не учились. В конце восьмидесятых все ходили на митинги. Но диплом я
получила. А потом защитила диссертацию в Германии, на немецком языке.
— Он оплатил ваше образование? — поинтересовался Дронго.
— Да, — кивнула Лайма, — и даже когда отец погиб,
выяснилось, что он заплатил вперед за три года. У меня не было никаких проблем.
Но на его похороны я сразу прилетела. Лилия чуть с ума не сошла, и я тогда
стала к ней относиться немного по-иному. Она очень любила моего отца.
— А ваша мать?
— Не знаю. Мне кажется, что у нее это было — как сказать
по-русски? — увлечение молодости. Она была старше отца на три года. Ему было
только девятнадцать, а ей двадцать два, когда они познакомились. И через год
поженились. Сейчас я понимаю, что они были абсолютно разные люди. Он был
романтик, лидер, вожак молодежи. Любил шумные компании, друзей, людей. У моей
матери другой характер, она более спокойная, более приземленная, что ли… Я
правильно говорю по-русски? Мои родители были очень разные люди и вскоре
разошлись. Мама снова вышла замуж, а отец потом женился на Лилии. Может, так и
должно было случиться, но он всегда встречался со мной, присылал мне подарки,
никогда обо мне не забывал. Даже ходил с Лилией на все мои праздники в школе. Я
тогда Лилию не очень любила. Мне казалось, что она отняла у меня отца. А потом
я узнала, что отец сначала развелся с матерью и только через некоторое время
познакомился со своей второй женой.
— Ваша мать не говорила о близком друге отца, который учился
с ним в школе и в институте? — спросил Дронго.
— А как его звали? — поинтересовалась Лайма.
— Не знаю. Но это был его самый близкий друг. Они вместе
учились в школе, потом в институте. Друг был моложе Арманда на один год. Они
даже, по-моему, вместе работали в комсомоле.
— Тогда это Александр, — кивнула Лайма, — Александр… А вот
фамилию его я не помню. Но такой близкий друг у него был, о нем мне мама не раз
рассказывала. С ним еще была связана одна очень загадочная история. У матери
хранились свадебные фотографии, на которых они снялись всей компанией. И
однажды к ней домой залезли воры. Ничего не унесли, хотя у нее были какие-то
деньги, часы, магнитофон. Но воры почему-то взяли все свадебные фотографии.
Потом милиция вернула ей фотографии, но не все. Ни на одной из них не оказалось
их друга Александра. Потом мы выяснили, что и у отца тоже не осталось ни одной
карточки его бывшего друга. Только детские снимки. Отец говорил, что Александр
переехал куда-то в Сибирь. И с тех пор ему не звонил, не писал.
— Ясно, — кивнул Дронго. Было понятно, что неожиданно
появившиеся «воры» искали только эти фотографии будущего разведчика, подчищая
его новую биографию. Пока все совпадало со словами Лагадиньша, но они вполне
могли оказаться лишь уловкой. Ведь у Арманда мог быть друг, который
действительно уехал в Москву на учебу и стал разведчиком-нелегалом. Но это не
означало, что сам Лагадиньш был тем самым человеком. Он вполне мог использовать
биографию чужого человека.
— И больше вы про этого Александра ничего не слышали?
— Нет, ничего.
— Вы ходили в дом к вашему дедушке? В дом, где вырос ваш
отец?
— Конечно, ходила. Мое детство прошло в той огромной
квартире. Я даже каталась там на самокате. И помню дедушку. У него была такая
мягкая бородка. Я там часто бывала, всех соседей знала.
— На лестничной клетке жили еще две семьи?
— Верно. Угловую квартиру занимали Поповы. Глава семьи был
генералом, потом они уехали, а квартиру дали Березкиным. Березкин был крупным
строителем, кажется, управляющим трестом. Он давно умер, и теперь в той
квартире живет его сын, тоже, кажется, строитель, со своей семьей. С их
мальчиком я тоже была знакома, хотя он младше меня лет на семь или восемь.
Сейчас работает в какой-то фирме. Но тогда ему было шестнадцать лет. Он мне
говорил, что никогда не видел более ужасного зрелища, чем вид моего мертвого отца.
Извините меня, — Лайма отвернулась и, достав платок, вытерла набежавшую слезу.
Официант принес три чашечки кофе. Дронго не стал говорить,
что предпочитает чай, а Фешукова и Лайма с удовольствием потянулись к чашкам.
— А в другой квартире? — напомнил Дронго.
— В другой жил известный ученый Витолдс Кловис, — оживилась
Лайма, — он был известный хирург. Очень известный. Как и мой дедушка. Они
играли друг с другом в шахматы. У него остался очень красивый сын — Эмиль
Кловис. Он, правда, до сих пор не женат. Эмиль старше меня на несколько лет, и
одно время наши старики даже хотели, чтобы мы подружились и поженились. Но
Эмиль слишком занят своей особой. Он тоже врач, довольно успешный стоматолог.
Наши старики даже умерли вместе, с разницей в один год. Сначала его отец
Витолдс в восемьдесят втором, а потом мой дедушка — в восемьдесят третьем.
— А другие соседи?
— На третьем этаже жили еще три семьи. Но я их не помню. А
на первом жил замечательный актер — Яков Чирко, он был известным актером
русского театра, снимался в кино. К нему ходили в гости Вия Артмане, Ивар
Калныньш. Мы бегали смотреть на этих актеров. Особенно нам нравился Калныньш.
Мы все были в него влюблены.
