Так в организме отдельные ткани и органы очень различаются между собой, но все они выполняют свои функции, гармонично взаимодействуя с другими тканями и органами].
На оба этих процесса общественная мысль и советское обществоведение не отреагировали. В картине мира советской культуры сохранилась присущая традиционным обществам иллюзия стабильности системы ценностей и установок людей, а значит, и иллюзия стабильности общественного строя. Эту ошибку сделала монархическая власть Российской империи, но советское обществоведение урока из этой ошибки не извлекло и продолжало поддерживать веру в магическую силу харизмы Октябрьской революции и Победы.
Если верить откровениям А.Н. Яковлева и других идеологов перестройки, уже с 1960-х гг. влиятельная часть интеллектуальной бригады власти стала дрейфовать к антисоветскому берегу и, контролируя дискурс, она дезинформировала и общество, и власть. Даже в 1970-80-е гг., когда уже были очевидны признаки мировоззренческого кризиса, идеологическая верхушка не ставила задач исследовать состояние массового сознания, оценить угрозы легитимности советского строя и проектировать программы его культурной гегемонии. Уверенность в магической силе символического наследия героического прошлого была грубой методологической ошибкой. Эту ложную уверенность через СМИ внушили и всему населению, большинство которого было лояльно к СССР.
При таком состоянии общества антисоветский проект был реализован поразительно легко — и весь советский народ, и 18 млн. членов КПСС до конца не ощущали надвигающей катастрофы и не желали верить, что все произойдет так, как пророчили скептики. Общество, народ и государство были недееспособны — под тонкой пленкой выхолощенной идеологии было массовое сознание, в котором были отключены навыки рациональности, рефлексии и расчетливости.
Вот подавленное сознание. В опросах 1989 г. рабочие отрицательно относились к смене общественного строя и перехода к капитализму. В этом они резко отличались от инженеров («специалистов»). Безработица отвергалась рабочими как нечто абсурдное, ВЦИОМ даже не задавал о ней вопросов. А вот данные опроса в апреле-мае 1991 г. на трех больших заводах: 29 % рабочих пожелали идти «по пути развитых капиталистических стран Запада». За государственную и кооперативную собственность на средства производства — 3 % рабочих. Теперь 54 % рабочих согласились, что «небольшая» безработица полезна и необходима, и только треть заявили, что они категорически против безработицы в СССР, т. к. безработица вредна и бесчеловечна. «Специалисты», как и раньше, были за безработицу (96 %). Выступая за переход к капитализму и зная, что это приведет к безработице, рабочие не строили иллюзий относительно своей личной судьбы. Лишь 25 % рабочих были «оптимистами» и надеялись попасть в «средний класс». 28 % «сомневались», а 49 % были «пессимистами» — предвидели, что обнищают.
Из этого эпизода (а подобных было множество) можно было сделать такой вывод: заветы поколений, которые совершили социалистическую революцию и строили СССР, стали преданием, которое уже не функционирует как система постулатов для принятия актуальных решений. Эти заветы были запечатлены в мироощущении 3-4 поколений, которые пережили беды и победы первой половины жизненного цикла СССР и обладали общим неявным знанием инноваций первого этапа. Формализовать это знание и передать его следующим поколениям не удалось (не будем углубляться в причины). Если бы церковь несколько веков не создавала и оттачивала священные тексты своей религии, то заветы пророков и святых тоже были бы забыты или не были бы поняты.
Мало того, идеологическая «церковь» КПСС в ходе выхода из «мобилизационного социализма» сорвалась в профанацию харизмы СССР. Революция, Гражданская война, трагедии коллективизации и репрессий, форсированные программы и ВОВ — все это реально было религиозной войной (можно назвать ее «гибридной»). Достаточно прочитать тексты Андрея Платонова (хотя бы «Чевенгур» или «Котлован»). Коммунистическое учение в России было в огромной степени верой, особой религией.
[М.М. Пришвин записал в своем дневнике 7 января 1919 г.: «Социализм революционный есть момент жизни религиозной народной души: он есть прежде всего бунт масс против обмана церкви, действует на словах во имя земного, материального, бессознательно во имя нового бога, которого не смеет назвать и не хочет, чтобы не смешать его имя с именем старого Бога»]
Исследователь русского космизма С.Г. Семенова пишет: «Никогда, пожалуй, в истории литературы не было такого широчайшего, поистине низового поэтического движения, объединенного общими темами, устремлениями, интонациями… Революция в стихах и статьях пролетарских (и не только пролетарских) поэтов… воспринималась не просто как обычная социальная революция, а как грандиозный катаклизм, начало „онтологического“ переворота, призванного пересоздать не только общество, но и жизнь человека в его натурально-природной основе. Убежденность в том, что Октябрьский переворот — катастрофический прерыв старого мира, выход „в новое небо и новую землю“, было всеобщим» [Семенова С.Г. Преодоление трагедии. «Вечные вопросы» в литературе. М., 1989].
Но это общее явление в больших революциях, крайний случай — Реформация. Московичи приводит суждение историка Э. Хобсбаума: «Короткий двадцатый век был временем религиозных войн, даже если наиболее воинствующие и наиболее возалкавшие крови среди этих религий были светскими идеологиями, уже собравшими урожай в девятнадцатом столетии, такими, как социализм и национализм, имеющими в качестве богов либо отвлеченные понятия, либо политических деятелей, которым поклонялись как божествам. Вероятно, что те среди этих культов, что достигли предела, уже начали клониться к закату после конца холодной войны, включая политические разновидности культа личности, которые, как и вселенские церкви, сократились до разрозненных соперничающих сект».
Советские люди, на фронте и в тылу прошедшие через такие испытания, которые требовали духовного усилия действительно религиозного типа, услышали от Хрущева, что теперь смысл их деятельности — «догнать Америку по мясу и молоку». Это оскорбило даже студентов, переживших войну детьми. Эта профанация харизмы, видимо, была произведена по непониманию, но это и было признаком деградации символического наследия СССР. Генсек не понимал, что делал, а Политбюро и члены ЦК КПСС промолчали. Идеологическая риторика, отставшая от общества, стала превращать символы в посмешища. «Религиозное» чувство люди спрятали, очень у многих отношение к устоям СССР ушло в «катакомбы».
После 1991 г. антисоветская власть сделала профанацию советской харизмы перманентной программой. Праздники — важный ритуал для воспроизводства предания, и все главные советские праздники отменили или исказили их смысл до уродства. С телевидения и радио были устранены спектакли и литература, целый пласт культуры. Исчезли Маяковский, Горький и даже Блок, а также почти все стихи, песни и романсы Серебряного века, революционная лирика. Запретили бы и марсельезу, но, наверное, Буш прикрикнул.
Скорее всего, эта «шоковая терапия» в символической сфере была неразумна и создала власти лишние проблемы — такая тупая политика вызвала презрение. Идеологический дискурс периода Брежнева нанес больше вреда преданию о революции. Это видно из того, что поток страшных мифов об СССР, который хлынул в 1990-е годы из-под пера «ренегатов и перебежчиков», не заинтересовал молодежь. Это для нее было уже неактуально, только стариков озлобил и поразил низким качеством этих мифов.
