Тогда, на свадьбе, мы простились второпях – ей нужно было идти к гостям. Между деревьями загорелись фонари, и лимонно-желтое платье Лу вспыхнуло факелом, когда она вошла в круг света, где ее ждал муж. Я зажмурился, вспомнив ту вспышку: этот свет был невыносим…
В поезде, который вез меня в Москву, я думал о том, как сложится моя столичная жизнь, и иногда поеживался от страха. Тридцать лет я жил на всем готовом, пользуясь системой поддержки, которая была придумана не мною – я лишь выбирал места, людей и возможности, казавшиеся наименее обременительными. И в этой советской матрице у меня всегда были жилье, еда, одежда, деньги, работа. Теперь же я ехал в никуда, где меня не ждал никто.
Дед сказал, что какое-то время я, видимо, смогу пожить у Фрины.
Судя по адресу на конверте, Фрина жила в центре Москвы, в одном из тех старых домов, которые сохранились в районе между улицей Герцена и Тверской, еще год назад носившей имя Горького.
«Женщиной с прошлым» называла Фрину бабушка.
Дед говорил, что у нее просторная квартира.
Вот, в общем, и все, что я знал о ней, остальное дописывало мое воображение.
Милая старушка, живущая в просторной квартире неподалеку от Кремля. Занавески на окнах, пожелтевшая лепнина на потолках, журавельник, каланхоэ и хавортия в горшочках, продавленные пружинные диваны, облезлые пуфики, одышливая кудрявая собачка, солнечные пятна на скрипучих крашеных полах, фотографии в тонких овальных рамках, вязанье в корзинке, толстые книги с ломкими пожелтевшими страницами, кружевные салфетки, чай с медом, запахи нафталина и лимонной корки, гладко зачесанные седые волосы, узловатые пальчики, следы былой красоты, очки с круглыми стеклами, большое зеленоватое зеркало, хранящее в своих глубинах образы прошлого…
Такой представлялась мне Фрина, когда я сошел на платформу Казанского вокзала и, вскинув рюкзак на плечо, двинулся в толпе к входу в метро.
С «Комсомольской кольцевой» я перешел на радиальную, вошел в вагон с линкрустовыми стенами, прислонился к двери, через десять минут вышел на станции «Охотный Ряд» и поднялся в город, к «Националю».
В поезде было много разговоров о гигантских крысах и людях-мутантах, живущих в метро, о бандитах и проститутках, заполонивших Москву, но ничего такого я пока не видел, зато на каждом шагу встречались попрошайки на костылях и бродячие собаки. В переходах метро хоть и припахивало мочой, но вообще было довольно чисто и светло. А вот город с первого взгляда показался мне усталым.
Дед отметил дом Фрины на карте Москвы и подробно объяснил, как до него добраться, поэтому плутать мне не пришлось.
Я поднялся по Тверской, свернул в переулок, опять свернул и вскоре опустил футляр с пишущей машинкой на тротуар у двери с круглой ржавой табличкой, на которой с трудом можно было разобрать число 11.
Дом был небольшим, обшарпанным, кривоватым, пыльным, с железной коричневой крышей и двумя печными трубами. Грязные маленькие окошки первого этажа изнутри были закрыты фанерой с надписью «Ремонт», на втором мертвыми складками висели темные шторы.
Похоже, не было тут ни журавельника, ни солнечных пятен на полу, ни старушки в кресле с вязаньем на коленях – только пыль, грязь и немилая старость…
Дверной звонок, впрочем, оказался в порядке, и вскоре я услышал шаги.
Дверь открылась, и на пороге появилась молодая женщина – точеный нос, восточные глаза, красивый рот с темным пушком на верхней губе и чудовищной толщины бедра, плотно обтянутые синей ворсистой юбкой. Казалось, она была сложена из разных существ: внизу – темная безобразная тварь, состоявшая из огромной готтентотской задницы и толстых ног, а верхом на этой твари – светлая всадница с изящным торсом и маленькой грудью.
– Мне нужна Анна Федоровна Страхова, – сказал я. – У меня к ней письмо от Алексея Петровича Игруева, ее друга…
Я протянул всаднице конверт.
Она взглянула на адрес, пожала плечами.
– Ее нет дома.
– А скоро будет?
– Не докладывала.
– Можно я подожду у вас? Я только что с поезда, Москвы не знаю…
– Дверью не хлопать, – сказала она, поворачиваясь ко мне спиной. – Под юбку не заглядывать.
И двинулась по лестнице вверх, превратившись в угольно-черный силуэт на фоне окна, свет из которого бил мне в лицо.
Мы поднялись на второй этаж, прошли через темную прихожую, из которой была видна темная гостиная с блестящим полом, свернули в темный коридор, поднялись по ступенькам и оказались в комнате со скошенным потолком.
– Здесь, – сказала женщина, щелкнув выключателем. – Курить в печку.
Присела перед выступающей из стены кафельной печью, открыла чугунную дверцу и вышла. С минуту постояла за дверью, раздумывая, наверное, запирать меня на ключ или нет, и заскрипела ступеньками – раз, два, три, четыре, пять.
Комната была узкой, длинной и обставленной довольно скупо: диван с подголовниками в виде валиков, придвинутый вплотную к неоштукатуренной кирпичной стене, стол с лампой, два стула и платяной шкаф.
Над диваном висела небольшая гравюра с изображением какой-то чаши, расширявшейся от основания кверху.
Встав коленом на диван, я прочел надпись в нижнем углу гравюры: «La mappa dell inferno».
Значит, это не чаша, а карта воронкообразного ада, как у Данте. Может быть, это иллюстрация к «Комедии». Но на Гюстава Доре не похоже, а других иллюстраторов Данте я не знал.
Я достал из рюкзака толстую тетрадь в красной обложке, закурил и снова обвел взглядом комнату. Здесь можно жить, подумал я. Похоже, эта комната расположена вдали от других жилых помещений, а значит, стук пишущей машинки не будет никому мешать. Отдельная печка – это хорошо: зимой тут будет тепло. Хотя, конечно, я не предполагал, что в московской квартире, да еще в центре города, топят печи. Где же они хранят уголь? Или топят дровами?
В Кумском Остроге еще остались дома с печным отоплением – за рекой, в Слободе. Уголь хранили в сарайчиках, стоявших во дворах. Иногда ветер доносил из-за реки запах едкого дыма. Раз в год в нашей газете выступал инспектор пожарной охраны, напоминавший гражданам правила безопасности при эксплуатации печей, нарушение которых влечет за собой угрозу отравления угарным газом и так далее. Про этого инспектора в городе говорили, что его жизнь испортили родители, назвавшие сына Ариэлем. Этот сильно пьющий мужчина был дальним родственником Николая Ивановича Головина.
Незадолго до отъезда я простился с бывшим главным редактором. Услыхав о том, что я уезжаю, он оживился, заговорил о поиске смысла бытия, который обретается не в конце жизни, а в пути, попутно, о том, что поиск и есть созидание, и в этом смысле космогония ничем не отличается от теологии, потом вдруг оборвал себя, пожал мне руку и побрел по тротуару, не обращая внимания на пса, следовавшего за ним жалкой тенью, а я уселся на склоне оврага, закурил и стал считать вагоны товарного поезда, который тянулся внизу: раз, два, три, четыре, хоппер, пять, шесть, семь, белая лошадь, белая лошадь, белая лошадь, белая лошадь, хоппер, четырнадцать, пока поезд не скрылся в тоннеле, во тьме…
