Глава 15,
в которой говорится о русском трикстере, опасной кукле и загадочном старике с необыкновенно длинными пальцами
9 декабря, в понедельник, раздался звонок, который изменил нашу жизнь.
День этот запомнился потому, что накануне, 8 декабря 1991 года, Борис Ельцин, Геннадий Бурбулис от имени России, Станислав Шушкевич, Вячеслав Кебич от имени Белоруссии, Леонид Кравчук и Витольд Фокин от имени Украины подписали соглашение о ликвидации СССР.
Это произошло на хуторе Вискули в Беловежской Пуще, недалеко от границы с Польшей, куда, как писали потом в газетах, заговорщики могли сбежать, если бы Горбачев приказал их арестовать за государственную измену.
Об этом у Фрины говорили мало.
Советский Союз к тому времени фактически перестал существовать, поэтому Беловежское соглашение казалось пустой формальностью, еще одной констатацией существующего и постоянно меняющегося положения вещей. А многие радовались унижению ненавистного Горбачева: «Завалили Мишку в Беловежской Пуще».
Помню, тем вечером за столом в гостиной Иван Семенов-Горский, старый диссидент, сидевший при Сталине, Хрущеве, Брежневе и Андропове, сказал примерно следующее:
– Пока Союз был Третьим Римом, на поверхности не было никаких национализмов и сепаратизмов, но как только мы стали превращаться в Лациум, появилось множество Самниумов. Все хотят освободиться от всех. Вот прогоним Горбачева, вот прогоним коммунистов, вот прогоним русских, вот еще кого-нибудь прогоним – и все наладится. Мы читаем Гиббона, Моммзена, Ключевского, Маркса, Троцкого, Бердяева, Федотова, Оруэлла, Замятина и черт знает кого еще, чтобы понять, что нас ждет, откуда все это берется, и не понимаем. А на самом деле все просто. И наши националисты, и наши коммунисты, и наши демократы-либералы – все мечтают о преображении мира посредством чуда. Русский человек склонен к варварскому идеализму – он убежден, что мир лежит во зле, и никакие реформы не помогут победить Антихриста, только Христос в силах избавить нас от его власти и радикально изменить нашу жизнь. Мы не признаем никаких законов, кроме Божьих, никакого суда, кроме Страшного. Мы жаждем чуда, только чуда! Этим религиозным спиртом пропитаны все наши духовные стремления и животные порывы. Прогоним сегодняшнего Антихриста – коммунистов, и все встанет на свои места, сам собой образуется рай на земле, вечное блаженство и все такое… вот потому мы всегда жили и будем жить в обнимку с Антихристом… – Старик усмехнулся. – Впрочем, не привыкать стать. Жизнь в обнимку с Антихристом превратила русского человека в нигилиста, плута, озорника, пройдоху. Наш Иванушка-дурачок давно понял, что у него нет шансов против вавилонской силищи, а потому ловчит, выкручивается, обманывает, прикидывается идиотом, и все с одной целью – чтобы выжить. А жизнь научила никому и ничему не верить и воспринимать эту чудовищную действительность как сон. Не случайно же и в русской литературе тема сна и безумия представлена как ни в какой другой. Пушкин, Гоголь, Достоевский, Гаршин, Сологуб, Белый, Чехов, Булгаков… Русского человека зовут в светлое будущее, на подвиг, говорят ему о ценностях гуманизма и демократии, и наш Иванушка-дурачок на все согласен, но про себя думает: ведь опять обманут, суки рваные, как всегда обманывали. И делает по-своему. Кланяется, корчит умильные рожи, клянется в преданности, целует господские сапоги, а поступает – по-своему. Это не рабская природа, а инстинкт самосохранения, который научил нас манипулировать реальностью, приспосабливать все и вся для своих нужд – даже ценности и идеи – и не ввязываться в чужие игры… русский народный человек слыхом не слыхали о Гиббоне или Оруэлле, но зато отлично разбирается в повадках злокозненных бесов. Он не задумывается о том, кто прав, а кто нет, его интересует ответ только на один вопрос: кто опаснее?
– Трикстер, – сказала задумчиво Фрина. – Что-то мне подсказывает, что наш плут не пойдет проливать кровь за СССР…
– Выходит, Розанов прав, когда говорит о дурной повторяемости русской истории? – спросил я.
– Дурная повторяемость – это образ, а не факт, литература, а не история, да и Розанов – поэт, а не историк. Не такая уж и повторяемость, не такая уж и дурная… – Старик положил руку на мое плечо и с усмешкой добавил: – А вообще, сынок, Россия – форма вечности, смирись…
Утром в кухню быстрым шагом вошла Алина. Такой возбужденной я видел ее впервые. Кивнув мне, она склонилась к Фрине, что-то прошептала, Фрина сжала губы, и обе тотчас выбежали. Я слышал, как Фрина разговаривала с кем-то по телефону, а потом хлопнула входная дверь.
С горячим кофейником в руках я отправился в Карцер, где и торчал до полудня, пытаясь перенести на бумагу сон, привидевшийся мне в вагоне поезда, который нес меня из Кумского Острога в Москву.
В том сне видел отца, который прошел по дорожке к дому – на нем была белая летняя рубашка – и остановился под открытым окном. Я протянул ему яблоко, он взял, подбросил, поймал, надкусил, сказал: «Кисловато», подмигнул и скрылся за углом. Я проснулся, чувствуя вкус кислого яблока во рту…
Ничего особенного в этой истории не было, но у меня сердце сжималось, когда я думал об этом. Было в этом сновидении что-то бесхитростное и бездонное, как в великой музыке, но я никак не мог поймать ноту, интонацию, а из-за этого пропадал и смысл истории, который надо было выразить словами, и эти неслучайные слова мне не давались…
Допив остывший кофе, почувствовал голод и отправился на поиски съестного.
Обычно утром и в полдень в кухне торчала Алина, а вечерами она иногда и ужинала с нами, но сейчас ни Алины, ни Фрины не было. Они исчезли, ничего мне не сказав, даже записочки не оставили.
В холодильнике было полно еды, но я решил перекусить в городе, а заодно и размяться.
У входа на станцию «Охотный Ряд» я съел у ларька несколько горячих пирожков и выпил пива.
Если я чего и боялся, так это расстройства кишечника из-за уличной еды: туалет поблизости я знал только один – «кремлевский», между Никольской и Арсенальной башнями, но туда всегда стояли огромные очереди, а платных тогда еще, кажется, не было.
Однако ничего страшного не случилось, и я, обрадованный, спустился в метро, перешел на «Площадь Революции», кивнул бронзовой Ниночке и сел в поезд.
Через полчаса вышел на «Щелковской».
Было холодно, серо, сбоку от входа в метро двое раскрасневшихся мужиков в солдатских майках азартно рубили топорами на асфальте багровую свиную тушу, облепленную газетами. За ними угрюмо наблюдали десятка полтора покупателей.
Рослые сытые наперсточники зазывали клиентов, выглядывая поверх толпы милиционеров и постукивая стаканчиками по складным столам.
Между ржавыми ларьками курили на корточках проститутки с посиневшими от холода красивыми коленками, кутавшиеся в крашеные перья.
Какой-то парень с опухшим лицом спросил меня: «Одним будешь?»
У нас в Кумском Остроге алкголики обычно в таких случаях спрашивали: «Третьим будешь?»
