– Может быть, этого и не было. А что знали о ней вы?
Я стал вслух вспоминать то, что рассказывала Фрина: отец, обвиненный в шпионаже и убитый слесарным молотком, Нанни и ее сестра, мать, отдававшаяся чекистам на арестованных квартирах, генерал Драгунов, Кара, Цвяга и Ева, зеленая дверь, которая на самом деле была коричневой, новогодняя ночь 1946-го, платье из грогрона, Амадис Гальский, первая поездка в Париж, вторая, третья… а потом появился Пиль, и снова возник слесарный молоток…
– Многие из тех, кто присутствовал на совещании в Совмине, на том самом, когда был арестован Берия, вспоминали о его зеленом бархатном портфеле. В нем были то ли документы, то ли оружие. Но такого портфеля у Берии никогда не было. Боюсь, что и слесарного молотка Пиля – тоже… впрочем, это уже неважно…
На минуту в кабинете повисло молчание.
– Она умерла, – проговорил наконец с грустью Топоров, – а сияние осталось. Поздно уже, пожалуй, простите…
На большом листе бумаги я написал «Жизнь в поместье текла своим чередом, размеренно и неторопливо» и повесил над рабочим столом. Эта фраза могла принадлежать какому-нибудь русскому или английскому писателю XIX века. Действовала она на меня умиротворяюще, как и сама атмосфера Троицкого, где жизнь текла своим чередом, размеренно и неторопливо, поскольку ничего другого делать она не умела.
Топоров все чаще погружался в себя, не откликаясь, не вступая в разговоры. Сидел в углу террасы, накинув пальто на плечи, смотрел на пруд и выходил из забытья, только когда сигарета догорала до пальцев.
После ужина у Матреши собирался все тот же «близкий круг».
Лилия разливала чай и ликер, а потом устраивалась в широком кресле рука в руку с ангелом Ванечкой.
Баба Нина вязала, посматривая поверх очков на хозяйку, которая по-прежнему жаловалась на свои полуболезни, пила ликер из крошечной рюмочки и рассказывала о единороге, приходившем в ее сны каждую ночь.
Нинель за маленьким столиком раскладывала пасьянс, время от времени проверяя кончиками прекрасных пальцев, не растрепалась ли ее прическа.
Рядом с Матрешей усаживался Брат Глагол в своем экзотическом облачении, украшенном множеством серебряных пуговок. Он вытягивал ноги до середины комнаты, закидывал руки за голову и замирал, уставившись в потолок.
Похоже, он наконец нашел свой путь, открыв для себя Юлиуса Эволу, Рене Генона, Алена де Бенуа, Мёллера ван ден Брука, и мог часами говорить о расе и нации, органическом государстве, «новом фашизме» и примордиальной традиции.
– Россия должна пережить свой фашизм, – сказал он как-то вечером, провожая меня до дома. – Только это позволит нам обновить свое наследство, отвердеть, перестать быть народом-ребенком, вечным ребенком. Апостол написал: «Буква убивает – дух животворит», исчерпав одной фразой всю историю России и ее народа, который не любит всего окончательного, договоренного, определенного, названного, а потому живет не по закону, а по совести… хотя на самом деле нет ни народа, ни совести, а есть только Кремль и палка, которая объединяет зараженных мшелоимством людей в некое подобие народа…
– Мшелоимство?
– Мшель – это вещь в древнерусском языке. Мшелоимство – это стремление к обладанию вещами. Советская власть сама сделала все для того, чтобы лишить людей истории, заменив ее нищенским магазином. Вот и все наше наследство, если не говорить о всеобщей грамотности, фабриках и космических кораблях. Наследство, за которое не то что умирать – сражаться стыдно… и на интеллигенцию никакой надежды – она давно деградировала, ее родовая интеллектуальная трусость стремительно перерастает в мировоззренческую панику…
Изредка к Матреше забегал Август, сын Нинели. Он теперь постоянно жил в Троицком, пропадал где-то целыми днями, а по вечерам пьянствовал в обществе Брата Глагола и женщин.
Мона Лиза вернулась из Италии. Увидев Ванечку, вспыхнула, бросилась к нему, и мальчик обнял ее неловко и бережно, как если бы обнимал опасное животное.
На меня Мона Лиза даже не взглянула, и это меня не огорчило.
В конце мая умерла Василиса.
Все обитатели поместья отправились в Спасскую церковь, построенную Топоровым рядом с Троицким, на лесистом холме.
Василиса, всю жизнь носившая мужские пиджаки и брюки, лежала в гробу в белом платье и белом платочке. В морге ей сбрили усы и накрасили губы, и она стала похожа на куклу с сердитым детским лицом.
Когда гроб опустили в яму, выглянуло солнце, и от неожиданности все заулыбались – кто смущенно, кто с облегчением…
Раза два-три в месяц я ездил в Москву, бывал в редакциях журналов, где свел знакомство с литераторами.
Выпивали, болтали о политике, но по-настоящему оживлялись, когда речь заходила о деньгах. Писатели уже не могли прожить на гонорары и доходы от книг, да и книги, принятые к печати, часто не выходили из-за развала издательств.
Выкручивались кто как мог.
Многие челночили, торговали сигаретами или сникерсами на Луже, где не было споров о ГУЛАГе и Сталине, где за неосторожное слово могли разбить голову гирей, где обсуждали не Бунюэля или Пазолини, но «Кровавый спорт» или «Крепкий орешек», а чаще говорили о том, кого и где убили, сколько стоит крыша у «солнцевских», почем можно взять пятилетнюю «бэху» или сколько раз за ночь можешь кончить…
В конце августа Виктор Львович как бы между делом поинтересовался моими планами, и я понял, что пришла пора прощаться с Троицким.
– У отца в конце ноября обследование в клинике, – сказал Топоров-младший. – Сами видите, ему все хуже. Возможно, потребуется пересадка сердца. Матреша и Нинель хотят быть рядом с ним. Лилия мечтает поехать в Испанию на несколько месяцев. Персонал мы рассчитаем, да многим из них давно пора на пенсию. А вы…
– Подыскал место в одной редакции, – соврал я без колебаний. – Хочу снять поблизости квартирку.
Он кивнул.
В середине сентября Лев Дмитриевич Топоров объявил об отъезде из Троицкого и попросил о встрече.
Рядом с чашкой на его столе лежала книга Фукуямы, заложенная почтовым конвертом.
– И как вам, Лев Дмитриевич, конец истории? Фантастика? – спросил я, чтобы не молчать.
– Принимать завершение какого-то этапа истории за конец истории вообще – по меньшей мере непродуктивно…
– Либерализм победил, противников не осталось…
– Проблема, мне кажется, в том, что прекрасные гуигнгнмы пытаются навязать всему миру некие общечеловеческие ценности, которые на самом деле являются ценностями самих гуигнгнмов, и унифицировать жизнь, лишив ее будущего. Прагматизм и мессианство – сильнейшие ресурсы гуигнгнмов, но чувство неисчерпаемости этих ресурсов таит огромную опасность для благородной расы…
– И что потом? Поворот влево?
– Ну левые и без того всюду у власти – и в Европе, и в Америке. Точнее, это люди, которые довели левые идеи до абсурда. Вся эта борьба за права меньшинств, пренебрежение к большинству, уничтожение всех и всяческих границ, ревизия всех традиций, отказ от политического в политике…
