– Скока у него спичек, а? – подал голос низенький солдат.
– Пять, – сказал дылда. – Или шесть.
– Да он конь, что ли?
– А ты возьми да померь.
– Эй, ты, скока у тебя спичек?
Не успел я ответить, как из-за спин солдат вышел офицер, который направил свет фонарика мне в лицо.
– Игруев Стален Станиславович? – спросил он, помахивая моим паспортом. – Ну и хули ты тут делаешь, Стален Станиславович, а? Почему голый, а? В очках, а голый – почему, а?
Я молчал.
– Иди, – сказал офицер, протягивая мне паспорт. – Бегом отсюда на хер, ну! Не туда! – Показал рукой. – Туда!
Подхватив с земли штаны и куртку, я бросился бежать – голый, обосравшийся, боящийся пули в спину, ничего не соображающий, шмыгнул в проулок, трусами вытерся, натянул одежду, проверил бумажник, через десять минут наткнулся на киоск, купил водки, выпил, закурил и пошел на подгибающихся ногах, через дыру в ограде пролез на кладбище, забился в кусты между могилами, натянул куртку на голову и заснул, содрогаясь от радости…
Глава 31,
в которой говорится о горящем Русском Доме, длине мужского полового члена и низколетящих богах современности
Недавно я получил письмо от Люсьены, посвященное «лихим девяностым»:
«Я перерыла сотни газетных подшивок, облазила весь интернет, но так и не смогла установить, когда же возникло выражение «лихие девяностые». Проще понять, почему оно прижилось в массовом сознании. Думаю, причина кроется в двусмысленности прилагательного «лихой». В толковом словаре Даля слово «лихой» тянет за собой шлейф синонимов с положительным значением – молодецкий, хватский, бойкий, проворный, щегольской, удалой, ухорский, смелый и решительный, а вот синонимов с отрицательным значением меньше – злой, злобный, мстительный и лукавый.
Точно так же по-разному читается и строчка из Георгия Иванова «невероятно до смешного: был целый мир – и нет его». В девяностых моя мама часто вспоминала эту строчку и плакала. Но ведь тот мир не исчез. Он перестал быть целостным, он сильно изменился, но пережил все, преобразился, в основном перестал быть советским и живет. В твоем рассказе «Зимний вечер» доктор говорит: «Мир рушится – жизнь продолжается, мы так тысячу лет живем, привыкли».
Я хорошо помню вторую половину девяностых и не хотела бы возвращения тех времен, но часто обращаюсь памятью к тому молодецкому, бойкому, смелому и решительному, ко всему тому, что противостояло всему злому и лукавому.
Девяностые ассоциируются у меня с хаосом, а еще с домом, охваченным огнем. Одни бежали из этого дома, другие гибли в огне, третьи тушили пожар, разгребали головешки и устраивали новую жизнь, возвращая мир к целостности.
Ты как-то говорил, что своеобразие Достоевского обусловлено тем, что он чувствовал себя жильцом горящего дома, у которого нет времени на глупости – успеть бы самое необходимое сделать, самое важное выкрикнуть.
Не этим ли обусловлено своеобразие русского человека, живущего в тысячелетнем горящем доме?
Именно этот синдром горящего дома и обострился в девяностых.
Может быть, именно такие испытания и побуждают русского человека жить как бы поверх делений на красных и белых, палачей и жертв, левых и правых, потому что история рассекает нас только с одной целью – чтобы объединить в жизни, какой бы она ни была…»
В ответном письме я процитировал Эдипа, который, установив наконец, что это именно он виноват в бедствиях, обрушившихся на его город и его семью, лишает себя зрения: «Глаз никто не поражал мне – сам глаза я поразил». Эти слова, писал я, можно было бы начертать над входом в тот самый горящий дом, о котором писала Люсьена, но жильцы этого дома, разумеется, ни за что не согласятся с Софоклом: чтобы снять с себя ответственность за зло, люди готовы на любое преступление. Народу всегда нужен злодей, чтобы как-то уживаться со своей недостаточностью, и в роли этого злодея сгодятся и царь Николай, и Сталин, и Горбачев, и Ельцин, и Путин, и евреи, и американцы, и марсиане. Но, конечно же, надо быть бессердечной тварью, чтобы забыть о тех огромных жертвах, о миллионах невинных людей, которые в девяностых потеряли жизни или души…
Той октябрьской ночью девяносто третьего, когда я, голый и обосравшийся, стоял под дулами автоматов, произошло настоящее чудо.
По случаю я попал в ту часть города, которая была оцеплена войсками, блокировавшими здание Верховного Совета, где засели сторонники Хасбулатова и Руцкого, и мог запросто поймать пулю снайпера или быть убитым «при попытке оказать сопротивление». В те дни солдаты и милиционеры нередко стреляли по своим, приняв их за мятежников, а прохожие в районе Красной Пресни считались «подозрительными лицами». Меня могли убить, но отпустили, даже не пнув сапогом.
Добравшись до Ваганьковского кладбища, я спрятался в каком-то закутке между могилами, выспался, а потом отправился в редакцию, выбирая кружные пути.
Булгарин был в восторге от моего рассказа.
– А про какие спички тебя солдаты спрашивали?
– А вы в детстве разве не меряли пенисы спичками?
– Немедленно садись за машинку, – приказал Булгарин, – и ваяй репортаж с того света! И про спички не забудь! Это сколько ж в сантиметрах будет?
– Длина спички – сорок два миллиметра, – хмуро сказал я.
– Так у тебя, значит…
– Ничего не значит.
Через два часа репортаж был готов.
Булгарин прочел текст и с хохотом подписал его в печать.
Текст нашел читателей еще до выхода газеты в свет.
Вскоре в наш кабинет стали заглядывать сотрудники, чтобы посмотреть на человека, который стоял голым перед солдатами, обсуждавшими длину его члена.
Сначала забежала дама из корректуры, потом дежурный редактор, потом повалили сотрудники секретариата, журналисты, референты, охранники, какие-то хихикающие девочки, какой-то огромный парень с гармонью, и все хохотали, хлопали меня по плечу, пили за мои спички, а парень с гармонью рвал меха и орал во всю глотку: «Ви из душ гезеле, ви из ди штиб? Ви из душ мейделе, вемен хоб либ?»
Вечеринка продолжалась допоздна, потом вывалили всей толпой на улицу, кто-то пошел к метро, кто-то стал ловить такси, а потом я проснулся на ковре в чужой квартире, дрожа от холода, в темноте, с больной головой и пересохшим горлом…
Перевернувшись на бок и подтянув колени к животу, попытался вспомнить, как попал в эту квартиру, но не вспомнил.
Нащупал ключ прадеда на груди, пошарил вокруг, нашел очки, вздохнул с облегчением.
Осталось отыскать куртку с бумажником и туалет.
По стенам комнаты проплыли пятна от автомобильных фар, и я увидел высокую дверь справа, а слева – широкий диван, на котором кто-то спал, закутавшись с головой в одеяло.
На четвереньках подполз к двери, выглянул в коридор.
